суарах. Неопределенная белесоватость фона мастерски ослаб

лена в полутонах. Легкие касания кисти. Почти та же система

мелких мазков, набегающих один на другой, масляная зерни

стость; густые синие и красные вкрапления в фактуру тела. —

Плетеная ивовая корзинка в глубине; зеленая скатерть на

столе; синее белье; сыр; кружка синего пористого песчаника,

красный кувшин, из которого женщина льет молоко, и другой

кувшин, в который она его наливает, — коричневато-красный.

Еще одна аналогия с Шарденом: Ван дер Меер тоже написал

кружевницу — у г-на Блокхейзена, в Роттердаме. — Жемчужно-

сероватый фон, как у Шардена; интенсивно красный цвет кув

шина.

«Улица в Дельфте»: только ему одному удалось из обыч

ного голландского кирпичного домика сделать как бы одухотво

ренный дагерротип. Здесь Ван дер Меер раскрывается нам как

предшественник Декана — его учитель, его предок, о чем тот,

быть может, и не подозревал.

Несомненно, в XIX столетии религия — это условность, но

совершенно такая же, как правосудие, без которого общество

не может существовать. Какой умный человек верит в право

судие? И, однако, кто внешне не относится к нему почти

тельно? < . . . >

319

28 сентября.

< . . . > Право же, нет более жалкого ремесла, чем это пресло

вутое искусство писателя. Мой издатель из «Либрери Нувель»

обанкротился. Мои «Литераторы» стоили мне около пятисот

франков. «Сестра Филомена» не принесет нам ни гроша. Это

уже лучше...

В сущности, единственное, что дает нам ощущение сча

стья, — это наша работа и порою вспышки распутства.

Что нам Цезарь, перешедший Рубикон? Вся эта древняя

история — мертвые останки, не более. Другое дело — адюльтер

г-жи Сюлли; это уже относится к современному мне человече

ству, к моей эпохе, это трогает меня за живое. Чтобы прошлое

вызывало интерес, необходимо, чтобы оно волновало ваше

сердце, даже чувственность. Прошлое, затрагивающее только

разум, — мертвое прошлое.

3 октября.

< . . . > Д а , чтобы достичь чего-либо, необходимо быть чело

веком посредственным и услужливым, уметь раболепствовать в

искусстве совершенно так же, как в жизни: вовремя поддержать

при выходе из кареты, подать шляпу и т. д. И делать все это не

из вежливости, а единственно из подобострастия. Путь к успеху

при правительствах, держащихся на раболепии, лежит через

прихожую. <...>

Самая значительная черта характера нынешних писате

лей, — если только можно здесь говорить о характере, — это тру

сость, трусость перед теми, кто пользуется успехом, перед пра

вительством, перед ударом шпаги.

Воскресенье, 6 октября.

<...> Человек, подобный Лувелю или Беккеру, есть крайнее

и отважнейшее выражение идей своего времени. Цареубий

ство — это пароксизм общественного мнения. Нет деяния, кото

рое более сильно выразило бы душу своей нации, своей эпохи;

это страсть человеческого множества, сконцентрированная в

руке одного человека. Это безличный убийца.

< . . . > Бальзак, быть может, не столько великий анатом че

ловеческой души, сколько великий художник интерьеров. Порой

320

А. Мюрже. Фотография

«Богема». Рисунок Жане

«Флобер, вскрывающий Эмму Бовари».

Карикатура Лемо

Золя и Бальзак.

Карикатура А. Жилля (1878 г.)

мне кажется, что он пристальнее наблюдал меблировку, нежели

характеры.

Прелестный тип для комедии, этот господин, о котором да

веча мне рассказывали: ему уже чуть ли не шестьдесят, вечно

он черт знает где путешествует, вдруг на два года отправляется

в Китай, бросая одних больную жену и дочь, а в ответ на все их

сетования заявляет: «Ах, есть ли большее счастье, чем вер

нуться во Францию, чтобы обнять своих близких!»

Луи говорит: «Ведь сам я совсем не честолюбив. Все это я

делаю только ради моих родителей». Очаровательное ханже

ство! Он хочет выгодно жениться, он строит козни, он всюду

втирается, он норовит пролезть на выборах — и все это ради

своих родителей, только ради них... Ну, до чего хороший сын!

8 октября.

Ты переступаешь порог дома — и вдруг понимаешь: это дом,

о котором ты всю жизнь мечтал, — и вот ты ходишь по нему,

сидишь в нем, касаешься его стен — все это наяву! Именно та

кую мастерскую ты видел в своих мечтах, именно таким пред

ставлял себе свой сад, — словом, ты внезапно оказываешься в

своем доме, а потом приходится уйти из него, — и, вероятно, на

всегда; все это случилось со мной сегодня у г-жи Констан, ко

гда я зашел к ней на улицу Роше, № 67, поблагодарить за

напечатанную в «Тан» ее статью *. Дом этот так и стоит у меня

перед глазами, он словно отпечатался в моем мозгу. Ничего в

жизни еще не желал я так пламенно!

Вот так (во всяком случае, по моим представлениям) бывает

и с любовью. Ты входишь куда-нибудь, видишь женщину и

вдруг понимаешь: она! «Другой такой я уже не встречу, эта —

единственная, неповторимая. Вот она, моя мечта — живая, об

ретенная!» Ну, а потом, с женщиной нередко получается то же,

что с домом, — она принадлежит другому.

В наши дни в литературных кругах то и дело говорят о ком-

нибудь: он развратник, — и так просто, как если бы говорили:

он лысый. И, по-видимому, в этом но находят ничего позорного.

По возвращении из Круасси.

Прийти вечером с охоты вконец измученным, хорошенько на

питься, свалиться в постель, отупев от усталости, и дать опьяне-

21 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

321

нию постепенно убаюкать тебя, — вот, вероятно, самая большая

радость, какую бог дозволил испытать человеку.

10 октября.

За столом, — у нас обедали сегодня Сен-Виктор и Шарль

Эдмон с женой, — разговор зашел о театре Буфф, этом великом

ничтожестве, этом «Фигаро» театрального мира; о значении,

которое он приобретает, об интересе, который он возбуждает

все больше, о кругах, с которыми он связан, — здесь и Жокей-

клуб, и милашки, и проч. Злачное место «хорошего тона», цар

ство юбок выше колен, гривуазных мотивов и пошлой отсебя

тины Дезире; бонбоньерка, набитая игривыми куплетами и

биде, украшенная при входе фотографиями полуобнаженных

актрис, театр с отдельными кабинетами и закрытыми ложами,

цирк, где подвизаются всякие щелкоперы и создается слава та

ких людей, как Гектор Кремье, этот жидовский делец-зазывала,

паяц, извлекающий барыши перекупкой бездарных куплетов,

который лезет все выше и выше, наживая деньгу при помощи

пьес, написанных не им.

Это целый мирок, в котором все связаны друг с другом; нить

тянется от Галеви к пресловутому Кремье, от Кремье к Виль-

мессану, от Вильмессана к кавалеру ордена Почетного легиона

Оффенбаху... Здесь обделываются делишки, здесь торгуют всем

понемногу, в том числе и собственными женами, вводя их в

среду актеров и актрис; на нижней ступеньке этого мирка —

Коммерсон, на верхней — Морни, меценат Оффенбаха, музы-

кант-любитель, человек, словно воплотивший в себе Империю, —

растленный, пропитанный до мозга костей всеми парижскими