гими... Через два или три дня у нее начнется столбняк. Сначала

ей будут разжимать зубы ножом, а потом придется выломать

их, чтобы заставить ее пить».

23 октября.

В наш век все превращается в способ делать карьеру: фи

лантропия, огородничество, рыбоводство. Сегодня я прочел в

газете о том, что существует жюри дегустации устриц. Вы ду

маете, это для того, чтобы удостоиться диплома гастронома или

лакомки? Нет, для того, чтобы со временем получить какую-ни

будь государственную должность, а при меньшем честолюбии —

орден. < . . . >

478

Сегодня вечером мы из любопытства зашли в тот погребок,

который наш дядя де Курмон сдает за восемь тысяч франков, —

в «Кофейню слепых», один из последних остатков Пале-Рояля

и старых парижских увеселений.

Это низкий и душный погреб с двумя аркадами, где сидят

люди в шапках и фуражках, — так и кажется, что эти люди на

пятьдесят лет старше тех, кто ходит сейчас над нашими голо

сами. Они как будто только что узнали о победе при Аустерлице

или вернулись с похорон генерала Фуа. Среди них — последний

дикарь в диадеме из перьев, тоскующий по родине барабанщик

с тяжелыми, усталыми веками; он бьет в барабан с каким-то

предельным меланхолическим равнодушием. Слепые, молодые

и старые, с темными тенями в глазницах, под газовыми

рожками, свет которых бьет им прямо в лицо, автоматически

играют что-то крикливое и жалобное, как будто оплакивают

солнце. < . . . >

24 октября.

Движение, жесты, жизнь, составлявшие особенность драма

тических произведений, появились в романе только начиная с

Дидро. До него существовали диалоги, но не было романа.

После Бальзака роман уже не имеет ничего общего с тем,

что наши отцы понимали под этим словом. Современный роман

создается по документам, рассказанным автору или наблюден

ным им в действительности, так же как история создается по

написанным документам.

Историки — это те, кто рассказывает о прошлом, рома

нисты — те, кто рассказывает о настоящем. < . . . >

25 октября.

< . . . > Все эти дни — скука, уныние на душе, разочарование

в вещах и людях, болезненное отвращение к жизни, депрессия

воли и мысли.

После того как закончишь книгу, всегда бывает словно

убыль, словно отлив способности активно мыслить и дей

ствовать. Чувствуешь себя так, как будто исторг из себя

некую часть своей души, своего мозга. Это, вероятно, похоже

на слабость, упадок сил, какие женщина ощущает после

родов.

И потом, чем дальше, тем невыносимее кажется нам плос

кая и тошнотворная жизнь. Дурацкие неприятности с правиль

ной последовательностью, с мещанской тупостью сменяют в ней

479

друг друга, и даже горести, даже оскорбления не приносят нам

ничего непредвиденного. День за днем, с утра до вечера, прохо

дит без всяких неожиданностей, без всяких приключений. Воз

никает вопрос: зачем мы продолжаем существовать и зачем ну

жен завтрашний день?

Все оскорбляет нас, все действует нам на нервы: наша

эпоха, наши друзья, все, что мы читаем, все, что мы слышим.

В средние века было общество шутов, нам же кажется, что мы

живем в обществе простофиль и подписчиков на газеты и жур

налы. Голова у нас гудит от шума, производимого успехами

глупцов. И повсюду успех опускается до уровня, где все низ

менно. Развлечь нас могла бы только какая-нибудь несусветная

катавасия, такая, чтобы весь мир несколько дней плясал вниз

головой.

При этом мы совершенно ясно видим неблагодарность на

шей отвратительной и обожаемой профессии — литературы, ко

торая мучит нас, словно любовница, способная отдаваться слу

гам; мы сознаем, что выбиваемся из сил, что, стараясь выразить

словами свое самое сокровенное, мы можем надеяться только

на оскорбления вместо награды; вчера «Деба» как обухом уда

рили по нашей «Рене Мопрен», и чем же? «Приданым Сюзет-

ты» Фьеве; * мы испытываем горечь оттого, что нас не только

не признают, но даже не отличают от первого встречного, от

карманника, который слямзил наши мысли, наш стиль, наши

книги.

А ко всему еще тело у нас ощущает такую же усталость и

такое же отвращение, как и дух. Нас мучит тошнота, безволие,

утомление. И так одолевает тоска, что один из нас в конце кон

цов ложится спать, а другой принимает слабительное.

27 октября.

Я отдыхал в книжной лавке Франса, как вдруг вошел щуп

лый молодой человек, с изможденным лицом, с мелкими рез

кими чертами, одетый в рабочую блузу, с каскеткой на голове.

Он требует «Процесс Бабефа». Франс осведомляется, не пришел

ли он по поручению какого-нибудь книготорговца. «Я не по

сыльный», — отвечает он сухо. По его блузе вьется золотая це

почка. В зубах пенковая трубка ценой в тридцать франков. Он

плюет прямо на пол, направо и налево. Говорит, отчеканивая

слова, надменным тоном: ему надо прочесть Бабефа, чтобы по-

натореть.

«Еще один бабувист! — говорит Франс, когда он выходит. —

480

В последнее время опять стали спрашивать Бабефа, как в ты

сяча восемьсот сорок седьмом».

Мне тоже этот скверный человечек показался будущим, ре

волюцией. Писания Бабефа в библиотеке двадцатилетнего рабо

чего — это очень похоже на Июньское ружье, запрятанное в со

ломенный тюфяк! Что ж! Отныне и впредь народ заменит

потопы! < . . . >

29 октября, Аньер-на-Уазе.

< . . . > Ни добродетель, ни честь, ни порядочность не могут

помешать женщине оставаться женщиной, иметь капризы, сла

бости своего пола.

Мы не знаем истории тех веков, о которых не написаны

романы. <...>

30 октября.

Почитал немного «Обермана»: * это книга, в которой идет

мокрый снег.

Вот один из современных типов. Это сын г-жи Массон, ма

чехи Эдуарда. Ему шестнадцать — семнадцать лет. Он либе

рал. Он говорит: «Ну что ж, это правда! Я республиканец». Он

терпеть не может всякое выражение энтузиазма: это, мол, рабо

лепие. Он говорит: «Не для того мы совершили революцию

1789 года, чтобы...» Преподавателем его был Дешанель. Он на

бит плохо переваренными изречениями газеты «Сьекль». Он

блюет тирадами Журдана. Отдал свое сердце рабочим в распро

страняется о добродетелях тряпичников, противопоставляя эти

добродетели порокам богатых классов. Учит своего четырехлет

него племянника «Марсельезе» и «Песни выступления» *.

Мы осмотрели вместе с ним Руайомонское аббатство, которое

облаты * недавно выкупили, — он назвал их лежебоками. Он ска

зал: «Иезуиты...», говорил о религиозном фанатизме. Спросил,

не лучше ли вместо церкви построить поселок для рабочих,

раздавать людям хороший суп. Искал скелеты жертв духовен

ства. Сказал: «Правильно сделали, что гильотинировали Людо

вика XVI». Словом, он революционер, утилитарист.

Я забыл сказать, что его отец, который был адвокатом, по

гиб в июне на баррикадах, сражаясь, конечно, на стороне по

рядка и адвокатов.

И самое некрасивое во всем этом, что его идеи, вспышки,

иллюзии молодости — все это совсем не наивно. У него план: он

31 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

481

хочет стать депутатом. Просто страшно. Кажется, я вижу Фран

цию недалекого будущего, кишащую детьми, которые уже в

седьмом классе думают о своих избирателях. Обращение к изби

рателям они начнут писать тогда, когда у них станут прорезы

ваться зубы! <...>

В ветвях каштанов лиловая тень, на которой, словно мазки

акварелью, светясь, выделяются несколько сотен листьев. Кое-