– Ведь не просил добра я тучных груд,

Ни власти, ни богатства, ни чинов, —

Лишь был бы честный хлеб да теплый кров,

Да сон в награду за тяжелый труд.

– Каким бы кротким ни был, за всех нас

Возвысит лютой ненависти глас,

Кляня Судьбы бесчувственной указ.

– Кто долей жалкой пригвождает взор?

Я, видимо, – но жалче всех сирот

Пусть буду я, – чем быть как Тот, как Тот,

Кто создал нас на собственный позор.

И самой гнусной твари весь порок

С Твоим злом не сравнится, Бог-Господь,

Создавший скорбь и грех! Любая плоть

Вражду к Тебе питает. Вот зарок:

Всей ради власти, словословий, хвал

И храмов, что Тебе возведены,

Я б не признал постыднейшей вины

В том, что тогда людей таких создал.

– Как будто Враг, Творение и Бог —

Безумен каждый, вздорен и жесток —

Скропали их, когда Он был далек!

Мир крутится, как жернов, тяжело

И мелет жизнь и смерть, добро и зло

Бесцельно и безумно, как взбрело.

Безбрежна и полна Река Времен,

И жернов слепо мелет испокон —

Кто знает, может, износился он.

Будь люди зорче, поняли б без слов:

Не прихоти людской вращать жернов,

Он их не глядя размолоть готов.

Но так ли мир жесток, как тот речет?

Намелет он сейчас года забот,

А после в смертный прах навек сотрет.

IX

Сколь странно, когда некто слышит вдруг,

Бредя куда-то улицей пустой,

Грохочущих колес ужасный звук,

Копыт тяжелых скок по мостовой.

Кто по Венеции сей черной скачет?

Кому сквозь темноту барыш маячит,

Как будто вместо ночи свет дневной?

От грохота весь небосвод дрожит,

Все ближе запаленный храп коней,

Грохочет мимо – и сбруя бренчит, —

Еще повозки не было крупней.

Устало дремлет спереди возница,

И спутникам его сон общий снится, —

И так во тьму катятся все быстрей.

Что за товар? откуда и кому?

Быть может, это – катафалк Судьбы,

Которым правят в гробовую тьму

Иль некий Лимб послушные рабы,

Везя покой, веселье, упованья,

Все доброе, что было б нам призванье,

Не будь тлетворной Города волшбы.

X

Отдельно этот особняк стоял,

Вокруг цветы струили аромат,

Хоть дом забор высокий окружал,

Раскрыты были створки тяжких врат

И свет лежал под каждым здесь окном,

Что дивно в этом Городе Ночном.

Но, освещенный, дом был страшно тих,

Как прочие все сгустки темноты,

Быть может, церемоний потайных

Обряд творился здесь средь немоты,

Печальные такие торжества,

Что вздохи запрещают и слова?

К террасе вольной ряд ступеней вел,

Где дверь раскрытая бросала свет:

Был сумрачен и строг просторный холл,

До сводов крепом траурным одет,

Двух лестниц марши были в холле том,

Чьи балюстрады – в трауре ночном.

Из зала в зал я все переходил,

Живую душу попусту ища, —

Но каждый крепом черным убран был,

И посередь – алтарь, пред ним – свеча

Один и тот же озаряла лик —

Так женский образ предо мной возник:

Лицом прекрасна и совсем юна,

Любима жизнью, в пестрый хоровод

Веселья и любви вовлечена,

Не знала черных дум, земных забот —

Светились в ореоле золотом

Портреты ее в сумраке ночном.

Тут услыхал я шелест чьих-то слов:

Зашел в часовню – пологом сплошным

Здесь был по стенам траурный покров.

Под сводом стлался благовонный дым.

На низком ложе белом, вся в цветах,

Со свечками в ногах и в головах,

Она лежала, полотна бледней,

Покорно руки на груди сложив,

Застыл мужчина скорбный перед ней,

Молитвенно колена преклонив.

Распятье смутное над алтарем

Едва белело в сумраке ночном:

«Обители все сердца моего,

В которых образ милый твой живет,

Черны от скорби вечной о тебе.

Святилище, что в тайниках души

Воспоминанья о тебе хранит,

Черно от скорби вечной о тебе.

Коленопреклонен, с крестом в руке,

Я все гляжу на милое лицо,

Ужасное в бесстрастности своей.

У тела твоего недвижно жду,

Как изваянье, сутки напролет,

Собой изображая боль и скорбь,

Не в силах двинуться, пока ты спишь,

И что-то шепчет – не прервешь ты сна,

И в камень тихо обращаюсь я.

Была бы Смерть мила, чтоб скорбь забыть,

И ненавистна – ведь забуду я

Твой облик, что всего дороже мне.

Ни жизнь, ни смерть – вот ясный выбор мой,

С тобою обе рядом навсегда,

Так водворись хоть в счастье, хоть в скорбях».

Так монотонно он одно твердил,

Глаз не сводя с прекрасного лица,

И лишь губами еле шевелил.

Я выскользнул бесшумно из дворца —

Вот что за торжество пришло в тот дом,

Так освещенный в Городе Ночном.

XI

Кто те, чей вид столь темен и уныл,

Кто перстью смертной наполняет рот

И селится во мраке средь могил,

И смертный вдох у вечности крадет,

Покров реальности срывая томный,

Чтобы проникнуть в этот омут темный,

Где вера, погасая, не живет?

При всем уме – ума неурожай,

В душе добры – но блага не творят

(Известно, что у дураков свой рай,

У грешников – свой настоящий ад);

У них так много сил – рок их сильнее,

Так терпеливы – их часы длиннее,

Отважны так – их выпады смешат.

Разумны – и при этом без ума,

Безумья их ничем не укротить;

Рассудок проницательный весьма,

Но вял и хладен – не расшевелить,

Осознает безумье, видит ясно

Конец фатальный, силяся напрасно

Закрыть глаза, чтоб вовсе не судить.

И многие средь них в больших чинах,

И многие привычны к похвале, —

А многие шевелятся впотьмах,

Погрязшие в ничтожестве и зле,

И, жизни оттолкнув дары благие,

Но все ж они друг другу как родные —

Несчастнейшие люди на земле.

XII

Нас, разобщенных, можно всех собрать

Во имя общих целей заодно?

Ведь довелось мне въяве наблюдать

Людей безмолвных, что, к звену звено,

Тянулись через площадь, где собор,

Как будто бы на некий тайный сбор.

И я пошел за ними по пятам.

В притворе человек в плаще стоял,

И – пламенный – всех, приходящих в храм,

Взор из-под капюшона прожигал:

– Зачем, покинув яркий мир дневной,

Пришел ты в этот Город Тьмы Ночной?

– Иду с совета, где владычит лорд,

Искав защиты для бессчетных орд,