А потом, Финоген и сам решил просить себе у общества жалованье. Когда выбирали его, то обещали помогать ему. И в сенокос, и в страду. Лето прошло, хоть бы один человек заикнулся на сходе об этом. Разоренье, а не служба. Не дадут по пять рублей в месяц, решил Финоген, откажусь. Пусть сразу в тюрьму отправляют. Лучше на казенных харчах сидеть, чем цапаться со всеми.

Когда Иван Адамович учел прибавку себе и жалованье Финогену, сельских расходов получилось шестьсот шестьдесят восемь рублей тридцать шесть копеек. Если сход утвердит все намеченные расходы, то эту сумму придется раскладывать на отдельных домохозяев вместе с волостным сбором и казенными податями.

Теперь все было ясно. Так что можно было посылать Никиту Папушина гнать мужиков на сборню для раскладки этих податей.

А в деревне знали уж о том, что волостной сход в Коме закончился, что Финоген и Иван Адамович приехали домой и теперь со дня на день должен состояться сельский сход с раскладкой податей.

В общем, раскладку ждали. Ждали и говорили о том, что она всегда делается с большой выгодой для богатых и зажиточных.

На это больше других плакались многосемейные, в хозяйстве которых числилось по нескольку бойцов. Предстоящая раскладка очень их волновала, так как ничего не обещала им, кроме новой податной кабалы.

Богатые тоже ждали раскладку. И тоже волновались и беспокоились. Им не нравилось решение волостного начальства не вмешиваться в раскладочные споры и раздоры по деревням, пускать это дело на полное усмотрение сельских сходов. Им не нравились успокоительные наказы волостных начальников на волостном сходе о том, что раскладку надо делать по справедливости, по силе возможности, на богатых побольше, на бедных поменьше и все такое. Они опасались, как бы с такой раскладкой не произошло на сходе какой-нибудь заварухи. Если насчет пашни и домашнего скота спорили и ругались несколько дней, то с раскладкой податей дело, чего доброго, может дойти до прямой потасовки. Тут беды не оберешься.

На этот раз Никите Папушину не составило особого труда собрать полный сход. Финоген и Иван Адамович решили произвести раскладку прежде всего «мирских сборов» — волостной и сельской подати.

Раскладку начали с волостной подати. Ее по окладному листу волостного правления на кульчекское общество было начислено шестьсот двадцать четыре рубля тридцать девять копеек из расчета по четыре рубля тридцать копеек на бойца, с учетом тех поселенцев, которые имеют в деревне полное домохозяйство и наравне со старожилами пользуются пашенными и покосными угодиями.

В общем, это была раскладка по бойцам, а не по пашне, не по домашнему скоту. И сделана она была в волости. За это сразу же ухватились богатые и справные мужики и стали всячески оправдывать эту раскладку. В волости знают, что надо делать. В прошлые годы волостная раскладка делалась тоже по бойцам. Видать, закон на это такой. Так что как ни крутись, а раскладку эту придется принимать в таком виде и распределять ее потом на домохозяев по бойцам.

Ну, тут сразу же начался шум и галдеж. Его подняли многосемейные. Они кричали, что такая раскладка неправильная, что ее надо делать не так, как нам указывает волостное начальство, а по-своему, не по бойцам, а по силе возможности, по домохозяйству.

Ну а которые побогаче кричали о том, что раскладка по бойцам — это и есть раскладка по силе возможности, что силен не тот, кто имеет на одну лошадь, на одну корову больше своего соседа, что силу надо считать не по лошадям и не по коровам, а по числу работников в семье. Вон у Саватеевых три здоровенных мужика, и уж все женатые.

И сам еще на ногах, в полубойцах ходит, да две девки уж на выданье. И вот все они выходят летом косить или, к примеру, жать — девять человек настоящих работников… «Вот она, сила возможности, о которой говорит закон, — распинался на сходе Федот Меркульев. — Разве сравнишь их со мной, когда я выйду на работу со своей хворой бабой. Что мы двое-то сделаем? Чирх-пырх, и выдохлись. Бьемся, бедные, от зари до зари, а подачи нет. Вот и приходится из последнего нанимать работника али работницу, везти на покос поденщиков, а в страду каждый год устраивать помочь…»

Что касается раскладки по пашне и по домашнему скоту, то от этой раскладки богатые не отказывались. Таким манером, говорили они, у нас из года в год раскладываются казенные налоги — государственная окладная подать и какой-то губернский земский сбор. Так делали и дальше, видать, придется так делать.

Несмотря на все эти доводы, многосемейные продолжали шуметь и требовать замены раскладки по бойцам раскладкой по имущественному положению.

А большинство на сходе были мужики с одним бойцом в своем хозяйстве. Они понимали, что раскладка по бойцам для многосемейных очень невыгодна. И даже поддерживали их первое время в споре с богатыми. Что касается раскладки по пашне и домашнему скоту, то никаких выгод они для себя от такой раскладки не видели. Все каждый год кричат об этом, и пока никто ничего не знает, что от такой раскладки получится и как к ней отнесется начальство. Раскладку по бойцам оно каждый год принимает и утверждает, а новую запросто может отменить. Так что как ни вертись, а, видать, придется принимать эту раскладку по бойцам. Сколько ни шуми и ни ругайся, а плетью обуха не перешибешь и делу этим не поможешь.

Финоген в этот спор на сходе не вмешивался. Сам он был на стороне многосемейных и тех мужиков, которые требовали раскладку по силе возможности, то есть по пашне и домашнему скоту у каждого хозяина. Он уж три раза бывал на волостном сходе, поначалу гласником, а потом старостой, и каждый раз там волостные сборы начисляли на все деревни в волости по бойцам, а не по имуществу. А из разговора с приехавшими на сход старостами знал, что волостной сбор раскладывается у них тоже по бойцам. Финоген понимал, что в этом деле есть какая-то неувязка, которая покрывает богатых и всю тяжесть податей перекладывает на бедных. Но ничего внятного сказать об этом не мог. Для этого нужна была грамота, знание той самой арифметики, на которую он любил ссылаться во время своих умственных разговоров, знание этого самого податного закона, на который все время ссылаются и который никто не читал и толком его не знает. Для этого надо, видать, знание той большой грамоты, которой щеголяют в Коме волостные писаря и которая, видать, недоступна нашим деревенским писарям. Уж на что Иван Адамович башковитый человек, но и он ничего вразумительного об этом сказать не может, кроме того, что как ни крутись, а раскладку по бойцам придется принимать. Другого выхода нет.

Тем временем споры насчет волостной подати решительно склонились в пользу сторонников раскладки по бойцам. Голоса многосемейных домохозяев были уж не слышны в дружном шуме и реве сторонников раскладки по бойцам, и Финоген должен был признать, что кульчекский сельский сход в полном своем составе ста двадцати домохозяев, имеющих право голоса на сходе, единогласно постановил принять окладной лист Комского волостного правления на волостной сбор в сумме шестисот двадцати четырех рублей тридцати девяти копеек к исполнению и распределить этот сбор по числу гласников на каждое домохозяйство.

А на другой день до самой полночи спорили и ругались уже насчет сельского сбора. Поначалу обсудили вопрос о прибавке жалованья Ивану Адамовичу. Против этого никто не возражал, кроме Ефима Рассказчикова. Он у нас единственный в деревне казак. Как казак он освобожден от всех государственных налогов и повинностей. Однако этого ему мало, и он отказывается от уплаты мирских податей, то есть волостного и сельского сборов, и от несения гоньбовой повинности. Ефим Рассказчиков очень любит ходить на сельский сход, лезет там всегда вперед, ближе к начальству, суется во все общественные дела и кричит больше всех. Как только зашла речь о прибавке Ивану Адамовичу, он сразу заорал, что ему и двадцати рублей хватит, что и так это огромные деньги и что в Коме общество без малого в три раза больше нашего, а своему писарю платят только тридцать рублей. Но никто Рассказчикова слушать не стал. Никому не хотелось отпускать Ивана Адамовича.