А дедушко, спьяна это уж, что ли, на нее же и набросился:
— Ты, Анна, брось этакую дурость пороть. Не такая у меня Парунька, чтобы из родительского дома бежать. Чего ей у нас не хватает? Ушла к кому-нибудь ночевать. Обожди немного — сама заявится…
— Жди… Заявится, — запричитала Анна. — Смотри! Весь сундук выгрузила. Все подчистую унесла!
Тут Гаврило встал с кровати, прошел в горницу, посмотрел на пустой Парасковьин сундук и рассмеялся. Анна плачет, а ему, видишь ли, смешно.
— Вот так дочка! — говорит. — Ловко она нас обчистила. Вокруг пальца обвела. Молодец девка! Узнаю свою родову!
Опосля этого пошел он зачем-то в свою кладовку. Только это он зашел туда, как сразу же начал ругаться там благим матом.
— Анна! — кричит ей. — Так тебя перетак!..
Анна, сама не своя, прибежала к нему в кладовку.
— Ты куда убрала отседова деньги?
— Какие деньги?
— Ты что, — говорит, — сдурела совсем, что ли! Не знаешь, какие деньги? Из Енисейскова привез — хлеб весной сплавили. Пятьдесят золотых по десятке. Забыла, что ли! Куды девала их?
— Не брала я эти деньги.
— Как это не брала! Куды оне могли деваться! В туесе лежали, в тряпичку завязаны и крупой сверху засыпаны. А туес под лавкой стоял, за бадейкой. С самой весны на месте были. А сейчас хватился — тряпичка в туесе, а денег нет.
И сует ей в нос этот самый туес с крупой и холщовую тряпицу.
— Вот в этой, — говорит, — тряпичке там в туеске лежали.
— Чтоб тебя леший взял с твоими деньгами, — заругалась тут Анна. — Ищи! Куда они денутся, твои деньги. Никто, кроме тебя, в этой кладовке не шарится. И ключи от нее у тебя.
Тут дедушко опять начал рыться в кладовке. Все вверх дном перевернул, а крупу чуть ли не через сито просеял. Потом в подполье искал, в других своих потаенных местах. И нигде эти деньги свои не нашел. Внапоследок он догадался:
— Она взяла, так ее растак! Отца родного обокрала! Ловко сработала, стерва!
Говорит, а самого всего так и трясет. Аж зуб на зуб не попадает. Потом пошел, налил себе сразу целую чашку водки и выпил. После этого уж отошел немного и говорит:
— Давай, Анна, думать — к кому она убежала, кому деньги мои унесла…
Тут стали они с разных сторон прикидывать да примеривать это дело. Всех женихов в деревне перебрали. И выходило так, что не к кому Парасковье в Кульчеке бежать. В суседних деревнях тоже ни одного подходящего жениха не находилось. И вдруг его тут как бы осенило, что она с Гришкой смылась. И как только он догадался об этом, так ему сразу припомнилось, как она на его глазах не раз с ним о чем-то шушукалась, и одежонку свою в горнице перебирала, и у кладовки что-то вертелась. Раньше-то ему все это было невдомек. А теперь стало ясно.
И как только дошло все это до него, так он сразу и побежал к старосте. Так, мол, и так. Родная дочь обокрала. Денег пять сотен и лопати целый сундук. И убежала вместе с цыганом.
А старостой был у нас тогда Нефед Мажоров. Сурьезный такой мужик. Он послушал, послушал дедушку-то да только махнул рукой:
— Попробуй, — говорит, — догони их теперь. Оне за ночь-то, может, верст за сто умахали. А потом, нашел кого ловить. Разве цыгана на таком деле поймаешь. Нет, брат! Что у волка в зубе, то Егорий дал. Не догнать нам теперь твою Паруньку. Да ты, — говорит, — не волновайся. Недельки через две-три она сама к тебе заявится. Как миленькая. Ты чего думаешь, нужна цыганам твоя Парунька? Им деньги твои нужны да одежонка ее. А женить своего Гришку на ней они и не думают. Он у них вроде приманки на богатых девок. Нынче твою Паруньку подцепили. А потом поедут в другое место, найдут другую богатую дуру. Им ведь тоже надо жить. Работать-то лень. Попробуй-ко заработать пять сотен на крестьянской работе. Килу наживешь, а таких денег не сколотишь.
— Что верно, то верно, — говорит тут Мажорову дедушко Гаврило. — Дивствительно, по хорошей дороге оне верст сто, а то и больше умахают. Но дорога-то сегодня непроезжая. Снег-то выпал выше колена. Все перемело. Куды погонишь по такой дороге. А потом, рассуди сам — приехал он за ней наверняка али из Анаша, али из Подлиственной. Он, может, сюды уж коней-то уморил. А потом убродом обратно. Не очень-то далеко умахаешь. Так что пишите скорее с писарем бумагу анашенскому и подлиственскому старостам, чтобы перехватывали ее там с этим цыганом.
Ну, тут дивствительно наш кульчекский писарь сразу написал по всей форме бумагу насчет этого дела в Анаш и в Подлиственную, а Мажоров отправил ее с нарочным. А потом подумал, подумал немного, взял сотского и десятского и сам поехал с ними ее разыскивать.
— А где они ее поймали-то? — интересуюсь я. — С цыганом или одну?
— Одну поймали. Цыган-то успел смыться. А ее, голубушку, сцапали в Подлиственной у наших Сюксиных.
— А деньги, которые она украла у дедушки?
— И деньги, и всю одежонку привезли. Деньги-то она еще дома в оборку платья зашила. В этом платье убежала, в этом и обратно заявилась. А узлы с лопатенкой цыган увезти-то не успел. Оплошал…
— Как же это он оплошал?
— А так уж получилось. Приехали они в Подлиственную-то уж затемно. И остановились там, по знакомству, в одном доме. Не доезжая до деревни, за речкой, почти у самой горы, жили там два брата. Справные мужики были, только с цыганами тоже якшались. Они, конечно, сразу сообразили, зачем Гришка в Кульчек ездил и что за кралю он вывез оттуда. А Гришка, он парень хоть и молодой был, но уж продувной. Соображал, к кому он едет с ней на фатеру. Так еще за деревней взял да на всякий случай и спрятал Парасковьины узлы-то на чьем-то гумне в зарод соломы.
Вот остановились они у этих братьев на фатере, напились чаю, а потом Гришка сразу отправился в Витебку за свежими конями. «Ты, — говорит, — Паруня, жди меня здесь. Я скорехонько оттуда возвернусь». Вот она его ждать-пождать. В деревне уж ни одного огонька, дело к полночи подходит. А его все нет. Она в слезы. А хозяева успокаивают ее и спать в горницу укладывают, как настоящую гостейку. Заставили работницу постелю ей там стлать. Все как следует. А та стелет постелю, а сама ей шепчет: «Убегай, — говорит, — пока жива. Гришку-то твоего они уж перехватили за деревней. Сказали ему, что кульчекские вас здесь уж разыскивают. Ну, он сразу повернул коней да и был таков. А тебя они сегодня ночью сговорились убить. Знают, что ты при деньгах, и, окромя того, думают, что вы тут где-то узлы с лопатью припрятали. Так что уноси ноги, пока не поздно».
Вот в какой переплет попала наша Парасковья. Можно сказать, сама себе петлю надела на шею. Но все-таки она была девка не промах. Как только услышала это, сразу надевает свою шубу, катанки, теплую шаль и выходит из избы, вроде как бы до ветру. А как вышла во двор-то, так сразу же за ворота — и бросилась бежать. И побежала не в деревню, а совсем в другую сторону, по дороге в тайгу. Сообразила, что иначе ее догонят да ухлопают. А как добежала до горы за лугом, то сразу свернула здесь в сторону и полезла прямо на гору. А след свой от дороги на всякий случай заметала хворостиной. Да и ночь-то была, на ее счастье, ветреная. Так что след-то ее и ветром еще занесло.
Только вылезла она на гору да скрылась там в березничке, а хозяева ее уж скачут верхами по той дороге. Значит, уж хватились и ищут ее. Да еще двух собак с собой взяли. Те впереди бегут да все нюхтят, все нюхтят. Ну, тут наша Парасковья ни жива ни мертва. Смотрит на них с горы-то, крестится да читает: «Пронеси, восподи, пронеси, восподи!» То ли молитва ее дошла до бога, али уж на роду ей не суждено было умереть в ту ночь, но только мужики эти ее там не приметили. И собаки ихние тоже как-то ее не учуяли. Так и осталась она одна на той горе ночь коротать, в снегу, на морозе да на ветру. Ни на одной вечерке, видать, не приходилось нашей Парасковье столько плясать, как там на горе в эту ночь.
А утром, когда уж совсем рассвело, заявилась она в деревню прямо к нашим Сюксиным. Пришла еле живая. Руки, ноги, лицо — все обморожено. Зашла это в избу, перекрестилась да и говорит: «Принимайте, тетонька Фекла, гостейку, да только ни о чем не спрашивайте». А Фекла посмотрела на нее да и говорит: «Тебя, милая, не спрашивать надо, а снегом оттирать. Не до расспросов тут». Ну, и начали ее изобихаживать. Кое-как оттерли ей снегом руки, ноги, лицо, потом смазали ей все это гусиным салом, заставили выпить чашку водки с перцем и положили ее на печку. А когда она отошла там как следует да соснула немного, тогда уж позвали ее пить чай. Только это уселась она за столом, как отворяется дверь, и заходит наш Нефед с подлиственским старостой, с сотскими и десятскими. «Так вот, — говорит, — ты где, голубушка, прохлаждаешься». Тут, говорят, у нашей Парасковьи и чашка с чаем из рук выпала, и язык отнялся. Сидит как опущенная и слова не молвит. Да и что скажешь? И так все видно.
