А вечером Родионов сообщил нам по секрету о том, что завтра утром он покидает Кому и уезжает насовсем в Новоселову письмоводителем к инспектору народных училищ Талызину. Староста об этом пока не знает, и он заявит ему об этом только завтра при отъезде, а то, чего доброго, тот побежит к старшине с жалобой и Ананьев живо состряпает из этого какое-нибудь очередное кляузное дело.
Мы очень жалели, что Кирилл Тихонович покидает нашу Кому, а с другой стороны, радовались за него, даже завидовали ему. Он будет работать с таким умным и обходительным начальником, как инспектор Талызин. Около такого человека есть чему поучиться. И по работе, и особенно по части образованности.
А я особенно жалел об отъезде Родионова. Я терял в нем старшего товарища, к которому мог запросто в любое время обратиться за советом по моей работе. А потом, с его отъездом я лишался доступа к книгам. Последнее время это дело у нас немного наладилось. Дело в том, что Кириллу Тихоновичу удалось хорошо познакомиться с сисимским учителем Барановским, которому все время идут по нашей почте книги и газеты. И Барановский оказался таким хорошим человеком, что стал давать Кириллу Тихоновичу свои книги для чтения. Книги он посылал ему с нашим комским ходоком, который два раза в неделю бывает в Сисиме с волостной почтой. Кирилл Тихонович получал от него книги, читал их, а потом передавал мне. Я таким манером получил от него и прочитал роман писателя Достоевского «Униженные и оскорбленные», несколько сочинений писателей Шеллера-Михайлова и Мольера.
Роман Достоевского оглушил меня, возбудил массу каких-то неясных вопросов и не дал на них никаких ответов. Роман звал меня куда-то, но не указывал, куда мне идти, что делать. Я уходил за село, бродил и бродил там по лесу, думал и думал. Мысли роились в голове, но все какие-то неясные, беспорядочные. Не покидало ощущение острой боли за людей, жалости к людям, сочувствие их горю и беде.
А комедии Мольера показались мне скучными и непонятными. Кириллу Тихоновичу они тоже не понравились. Сисимский учитель, когда Кирилл Тихонович рассказал ему об этом, сильно рассердился и сказал, что эти комедии написаны Мольером для сцены и что мы еще не научились читать такие вещи.
А раскладка податей в этом году действительно затянулась. Волостной сход давно уже прошел, а раскладочный приговор и податные ведомости представила только одна Кома. От остальных деревень ни ответа ни привета. У таких писарей, как в Безкише, в Витебке, в Убее, в Медведевой — это дело понятное. Писаря там малограмотные, не могут вовремя справиться со своим делом. Но в Кульчеке, в Проезжей Коме, в Теси, в Улазах писаря хорошие. А от них тоже нет ничего. У Ивана Иннокентиевича старшина и заседатель после волостного схода сразу же ездили по волости, нажимали с этим делом на старост и писарей. И волостное правление было в курсе с положением этого дела на местах. А нынче они безвылазно сидят около Ананьева, и он изо дня в день вбивает им в голову, что дела в волости идут плохо, что волостной сход устроил бунт против начальства и теперь волостные гласники настраивают мужиков по своим деревням не туда, куда надо.
Но все-таки в конце концов они решили, что сидеть сложа руки да ждать, когда старосты со своими писарями раскачаются с этим делом, не годится, что надо что-то делать, пока в это дело не вмешалась высшая власть. И начинать надо с Черной Комы.
Положение в Черной Коме Ананьев считал особенно опасным. Ведь там отсиживается Коваленков, который был главным подстрекателем гласников волостного схода против начальства и настропалил их против Ивана Иннокентиевича. Теперь он продолжает там это вредное дело.
И вот после длительной инструкции Ананьева старшина спешно выехал в Черную Кому, а на другой день уж возвратился обратно и рассказывал нам о чернокомских делах. По его словам, дела там обстоят из рук вон плохо. Коваленкова из писарей вытурили, а нового писаря еще не нашли. Так что общество осталось без писаря. А сельское общество без писаря все равно что человек без головы. Особенно если староста неграмотный, как это получилось сейчас в Черной Коме. Собирал сход два раза насчет этой раскладки. Поговорили, поспорили, поругались, покричали, но так ничего и не решили. А может, что и решили, но все равно без общественного приговора решения нет. Попробуй узнай без приговора, что они решили. Один говорит одно, другой другое. И прямо наоборот. Так и застопорилось дело. Просили Коваленкова помочь, а он наотрез отказался. Написать обо всем этом староста по своей неграмотности не мог, а приехать в волость, рассказать обо всем — боится. Сидит и ждет, когда начальство приедет к нему и начнет трясти его за шиворот с этим делом.
Тут мы стали расспрашивать старшину насчет Павла Михайловича. Что он и как он там. Но рассказывать что-нибудь о Павле Михайловиче старшина не стал и начал перепевать насчет него все то, чего он наслушался от Ананьева, что такой он и разэтакий, настраивает мужиков против начальства, возмутил волостной сход, чтобы сесть на место Ивана Иннокентиевича, и что из-за этого у нас в волости расстроились теперь все дела и может произойти какая-нибудь заваруха.
Тут Иван Фомич не вытерпел и заступился за Павла Михайловича. Он прямо заявил старшине, что все это неправда и что следствие, произведенное минусинским начальником, эти обвинения не подтвердило.
Но тут старшина, к нашему удивлению, довольно внятно стал говорить о том, что дыма без огня не бывает и что хотя непойманный и не вор, но может статься, что он тоже нечист на руку и что бабушка еще надвое сказала, чем все это кончится, так как на Павла Михайловича и еще кое на кого поступил куда следует новый материал, и что теперь ему уж не выбраться сухим из этого нового дела.
А на другой день с новоселовской почтой Ивану Фомичу пришло требование немедленно явиться в камеру мирового судьи по делу, предусмотренному какой-то важной статьей какого-то важного закона.
Иван Фомич, конечно, очень перетрусил. Судя по всему, его с какой-то стороны замешали в дело о бунте комского волостного схода против начальства.
Ананьев, оказывается, уже знал, по какому делу Фомича вызвали в Новоселову, и потирал руки от удовольствия. Он был уверен, что на этот раз там заварилось такое дело, которое «попахивает тюряхой». И дальше он под большим секретом сообщил нам, что дело идет о чтении Павлом Михайловичем и Иваном Фомичом запрещенных книг, в которых поносится государь император, вся царская фамилия и святая православная церковь. А потом Ананьев стал проезжаться насчет Ивана Фомича:
— Я сразу сообразил, чем он дышит… Только у меня ничего в руках против него не было. Но спасибо добрым людям. Они сделали то, что надо.
А старшина стал рассказывать о том, что Павла Михайловича в Черной Коме ему увидеть не удалось. Его спешно вызвали в Новоселову к мировому судье. Жена, говорят, отправляла его туда со слезами, как в тюрьму. Даже салом и сухарями снабдила. На всякий случай, если там его посадят.
Старшина и Ананьев были очень довольны таким оборотом дела. Особенно Ананьев. На мирового судью, разъяснил он, по существующим законам возложена в сельских местностях обязанность следователя по политическим делам. «Дело ясное, что тут дело темное, политическое… — ехидничал Ананьев. — Всыпались наконец, голубчики. Может быть, мои письма возымели силу, а может, кто-нибудь другой сообщил насчет их все, что следует».
А через день из Новоселовой возвратился Иван Фомич. Он сразу же прошел к Ананьеву и долго сидел у него за закрытой дверью. А потом вышел к нам и стал рассказывать, по какому делу его и Павла Михайловича вызвал мировой судья.
Оказывается, на них поступил из Комы чей-то донос о том, что они читали книгу какого-то французского писателя под названием «Жизнь Иисуса». В этой книге доказывается, что Иисус Христос совсем не бог и не сын божий, а самый что ни на есть простой человек. Но только очень умный и добрый, который за всех болел и всем хотел добра.
