За последние два года эта связь перестала удовлетворять ОГПУ: во-первых, Наркоминдел все время боится изобличения и компрометации своего учреждения и настаивает на изменении системы связи, а во-вторых, опыт афганских и китайских событий показал, что связь через Наркоминдел не прочна, и в случае разрыва дипломатических отношений или других причин связь с резидентами часто обрывается, то есть разведка не достигает основной своей цели – сохранения ее на время военных действий. Эта мысль, собственно, и натолкнула на идею организации нелегальных резидентур ОГПУ параллельно с легальными, и она же поставила на очередь вопрос о новых способах связи с ними.
В этом направлении проведены следующие реформы: константинопольская резидентура, помимо дипкурьерской связи, поддерживает связь с Москвой через советские пароходы, курсирующие между Одессой и Константинополем, на которых разъезжает специальный агент ОГПУ по связи. Через советские же пароходы поддерживается связь с нашими агентами в Геджасе и Йемене.
На этом я заканчиваю описание организационной структуры ОГПУ, его сил, средств и перехожу к личным воспоминаниям.
Я буду писать, главным образом, о работе, которую проделал сам или которой руководил, и буду ссылаться только на факты, которые мне достоверно известны. Обвинять меня в преувеличении не придется, ибо, когда пишешь о себе, неудобно выставлять себя и свою работу на первый план. Поэтому, вероятно, скорее всего будут обвинять в преуменьшении. Однако мне легко будет опровергнуть и это обвинение, ибо, во-первых, как я упоминал, мне не могло быть все известно, так как каждый сотрудник ОГПУ знает только порученное ему дело, а во-вторых, я был за последние шесть лет почти все время за границей и не мог знать многого того, что я слышал бы, если бы находился в Москве. Я ставлю своей задачей объективную передачу фактов, участником и непосредственным свидетелем которых я был. Заинтересованные державы могут свободно их проверить.
Париж, 1930 г.
Автор
Коммунисты в ЧК
«Товарищи! Класс помещиков и капиталистов у нас уничтожен. Вместо царской России – теперь РСФСР. Власть находится в руках трудящихся, в руках рабочих и крестьян. Мы победили на фронте военном. Авангард пролетариата, коммунистическая партия, призывает всех трудящихся на новый фронт – фронт трудовой: для восстановления страны, разрушенной годами империалистической и Гражданской войны…» – монотонно, по складам читал политрук передовицу екатеринбургской газеты «Уральский рабочий» сидящим вокруг него на нарах красноармейцам.
Это был урок политической грамоты – политчас в казармах 210-го батальона войск ВНУС (внутренней службы). Стоял ледяной мороз. Казармы, несмотря на то что стояли холода, не отапливались. Не было дров. Красноармейцы ежились в своих рваных шинелях и слушали чтение политрука.
Я, двадцатичетырехлетний военком батальона, расхаживал по помещению своего батальона, подходя то к одной, то к другой группе занимающихся, и следил за занятиями. Мне было холодно, как и всем остальным, и я шагал все чаще и чаще, чтобы отогреть окоченевшие ноги. Прохаживаясь, я с наслаждением думал о конце политчаса, когда я смогу пойти в канцелярию батальона, погреться у маленькой железной печурки и проглотить горячего кипятку, заменяющего чай. Мечты мои прервал голос батальонного писаря, прибежавшего в одной рубахе с разносной книгой в руке.
– Вам срочный пакет из губкома, товарищ комиссар, распишитесь, – обратился он ко мне, передавая разносную книгу с пакетом.
Расписавшись в книге, я вскрыл пакет.
«Члену РКП (б) тов. А…
С получением сего предлагается Вам немедленно явиться в губком партии РКП (б) к заведующему учраспредом тов…», – пробежал я письмо.
«Зачем это я понадобился в губкоме? Наверно, опять поручат сделать какой-нибудь доклад, а то еще хуже – руководить субботником», – подумал я, пряча письмо в кармане.
Губком помещался недалеко от казарм, и я решил сходить туда до конца занятий и узнать, в чем дело. Через десять минут я уже был в губкоме, дождавшись своей очереди, подошел к заведующему учраспредом и протянул ему письмо.
– А! Товарищ А… по постановлению губкома вы назначены в распоряжение губчека, где срочно требуются сотрудники-коммунисты. Списки на вас посланы еще вчера, потому советую вам завтра же с утра явиться в распоряжение губчека, – сказал заведующий и вслед за этим повернулся и начал говорить со следующим посетителем.
Я медленно отошел от него и, выйдя из губкома, направился в казарму. Занятия шли к концу, но они меня уже перестали интересовать. Я даже забыл о предстоящем горячем кипятке. Я мог думать только о том, что с завтрашнего дня я буду сотрудником ЧК, о которой я так много слышал как о беспощадном органе диктатуры пролетариата, не знающем пощады к врагам революции, ЧК, о которой все население пело частушку:
Ой, яблочко, куда катишься,
В губчека попадешь, не воротишься…
С завтрашнего дня я буду называться чекистом. Затем мелькнула мысль: «А что я там буду делать? Ведь я же, в сущности, только старый солдат и ничего, кроме войны, не знаю. Может быть, мне поручат расстреливать приговоренных? Ведь их там, говорят, расстреливают десятками каждую ночь. Нет, я на такое дело не пойду. Да и зачем им брать на такую работу военкома батальона? А впрочем, завтра увидим!»
К 9 часам следующего утра я уже подходил к зданию губчека, которое помещалось на Пушкинской улице в доме № 7. Это было небольшое двухэтажное деревянное здание, с большим подвалом для арестованных, со двором и с конюшней в конце двора, где производились расстрелы выводимых из подвала. Председателем Чека и одновременно председателем особого отдела 3-й армии, находившегося в Екатеринбурге, был Тунгусков, старый матрос. Об этом недалеком человеке, жестоком по природе и болезненно самолюбивом, рассказывали страшные вещи. Его товарищами были – начальник секретно-оперативной части Хромцов, человек очень хитрый, наиболее образованный из всей тройки, до революции мелкий служащий в Вятской губернии, и латышка Штальберг, настолько любившая свою работу, что, не довольствуясь вынесением смертных приговоров, она сама спускалась с верхнего этажа в конюшню и лично приводила приговоры в исполнение.
Эта «тройка» наводила такой ужас на население Екатеринбурга, что жители не осмеливались проходить по Пушкинской улице.
Это было десять лет тому назад. Сейчас, в 1930 году, Тунгусков сам расстрелян за бандитизм, Хромцов, исключенный из партии, ходит безработным по Москве, и только Штальберг работает следователем по партийным взысканиям заграничных работников при Центральной контрольной комиссии. Их садистские наклонности получили некоторое возмездие только много лет спустя, после того как они погубили тысячи безвинных людей, прикрываясь защитой революции и интересами пролетариата.
У входа в здание губчека меня остановил часовой-красноармеец, вооруженный винтовкой, револьвером и шашкой.
– Пропуск, товарищ! – спрашивает часовой у меня.
– У меня еще нет пропуска, я только что назначен в Чека, – отвечаю я неуверенным голосом.
– Третья парадная налево, в комендатуру. Там спроси пропуск, – указывает мне часовой.
Подхожу к комендатуре. Дверь наверх и рядом ворота во двор. Снова часовые у двери и у ворот. Ниже слышны какие-то смутные голоса. Я посмотрел вниз и увидел узкие решетки подвальных окон, полузамерзших от мороза. В просветах видны людские головы. «Это, наверное, и есть тот самый подвал губчека», – думаю я и, отвернувшись, быстро вхожу в комендатуру. Длинная комната, разделенная деревянной перегородкой с маленькими оконцами. Я просунул свой мандат и партийный билет в одно из окошек. Через пару минут высунувшаяся рука возвратила мне бумагу и пропуск.
– Второй этаж, комната восемь, к товарищу Корякову, – дал мне указание дежурный комендант.
