— Не приставайте, товарищ, — нарочито грубо отвечает Бровкин.
— Бровкин! — вдруг так заорал Абаев, что секретарша вскочила из-за стола.
— Что вы, товарищи? — волнуется Нина.
— Мухтар!.. — обрадованно воскликнул Ваня.
Они обнялись, начали похлопывать друг друга по спине.
— Когда приехал? — спрашивает Абаев.
— Час тому назад.
— А я — только что. А директор что? До сих пор не принимает?
— Занят, — отвечает Ваня.
— Бюрократ, значит, — злится Абаев.
— Почему бюрократ? Человек занят, вот и всё, — и Ваня широко улыбается.
Дверь из кабинета открывается, оттуда выходят двое с папками, полными бумаг.
— Входите, — обращается Нина к Бровкину, указывая жестом в сторону кабинета.
За рабочим столом сидит директор совхоза Сергей Владимирович Барабанов, коренастый человек, уже заметно обрюзгший не то от нездоровья, не то от чрезмерно спокойного характера. У него умные, но на первый взгляд равнодушные глаза (может быть, это не только на первый взгляд, а вообще они такие). Кажется, ничего не может вывести его из равновесия; ничем не может он возмущаться, ничто не может его восхитить.
Когда в кабинет входит Бровкин с товарищами, Барабанов молча смотрит на них оценивающим взглядом. Сколько он уже перевидал здесь народу! Он привык к тому, что сюда приезжают и настоящие энтузиасты, которые искренне хотят работать и строить новую жизнь; приезжают и люди, которые не знают, для чего и на сколько времени они сюда приехали; прибывают и такие, которые гонятся за «длинным рублём» — их интересуют только большие заработки. И видя, что заработать не так-то легко, они быстро улепётывают восвояси.
Барабанов смотрит на Бровкина и его товарищей и хочет угадать: что за люди? К какой категории приезжающих они принадлежат?..
— Здравствуйте, товарищ директор! — вытянувшись по-военному, обращается Бровкин.
— Здравия желаю! — также по-военному отвечает Сергей Владимирович, поднимаясь с места.
И вдруг на мгновение Барабанов, утратив свой безразличный вид, становится похожим на военного командира. Но это только на мгновение. Снова внимательно оглядев вошедших, он говорит:
— Садитесь. Значит, приехали?..
— Так точно, приехали! — отвечает Бровкин.
— О-о-о-чень хо-ро-шо, — растягивая слова, произносит директор. — Значит, хотите у нас работать?
— Для этого и приехали, — отвечает Иван.
— Ага, — равнодушно говорит директор. — Ну, что ж, будем работать… Дел у нас много. Земли тоже много. Людей тоже много… но многие не засиживаются… уезжают обратно…
Он встаёт и, медленно прохаживаясь взад и вперёд по комнате, обращается к Ване и его товарищам:
— А вы как? Скоро удирать будете?
— Всё зависит от того, как вы нас примете, — в тон ему отвечает Бровкин.
— А меня кто принимал, — задетый за живое, спрашивает директор, — когда я сюда приехал, в дикую степь Оренбургскую? Кто меня встречал с оркестром, товарищ?.. Как ваша фамилия?
— Бровкин… Иван Бровкин.
— Вот так… товарищ Бровкин!..
— Нас тоже с оркестром не встречали, — как бы вскользь замечает Ваня.
— Извините, дорогой, — с ехидцей говорит Барабанов, — музыканты у нас сейчас пашут… Время-то какое? А? К нам ежедневно приезжают десятки людей и, если мы каждого будем встречать с оркестром, кто же будет поднимать зябь? А?.. Какая у вас специальность? — вдруг деловым тоном спрашивает он.
— Мы артиллеристы, — отвечает Ваня, указывая на себя и Абаева. — Можем работать шофёрами, трактористами, механиками…
— Хо-ро-шо! — протяжно говорит директор. — А вы? — обращается он к остальным.
— Я буфетчица… по торговой части, — говорит Полина.
— Тоже хо-ро-шо! — отвечает директор. — Хотя по этой части у нас перебор.
— А они, — указывает Ваня на Николая и Верочку, — они пока… — и Бровкин неопределенно пожал плечами.
— Тоже неплохо… По этой части у нас тоже немало, — отвечает директор. — Ну, что ж, познакомимся! — И он протягивает всем руку. — Барабанов, Сергей Владимирович.
Пожимая руку Ване, он многозначительно подмигивает.
— Тоже артиллерист. Бывший, конечно.
— Небось дивизией командовали, товарищ Барабанов? — уже расхрабрился Ваня.
— Не совсем дивизией, но вроде — я больше по политчасти, — отвечает Сергей Владимирович. — Ну, что ж, добро пожаловать! — закончил он и широко распростёр руки…
Иван Бровкин сидит за рулём трактора.
Снова расстилается безграничная вспаханная степь, чёрная, как вороново крыло. А слева — целина… целина… ещё не тронутая плугом целина.
Абаев, голый по пояс, наставляет аппарат «ФЭД», собираясь кого-то фотографировать.
Молодой врач совхоза Ирина, приложив ухо к груди Бровкина, выслушивает его; зная, что её снимают, — она улыбается. Улыбается и Иван, выпятив вперёд грудь.
Абаев щёлкнул аппаратом.
— У вас сердце, как у всех влюблённых, — обращается Ирина к Ивану. — С таким сердцем можно двести лет прожить.
— А вот с моим и ста не проживёшь! — ударяя себя в грудь, жалуется Абаев, глядя на Ирину влюблёнными глазами. — Вот это вам, Ирина Николаевна, — продолжает он, разворачивая перед Ириной толстую пачку фотографий, где она изображена и во время прогулки, и на работе, и грустной, и смеющейся, — словом, целую фотогаллерею.
И снова слышится жалостливый голос Абаева:
— А вы говорите: двести лет жить. Дай бог, как-нибудь до ста дотянуть…
— Вы неисправимы, Мухтар, — смеётся Ирина.
— Зачем мне исправляться, Ирина Николаевна? Я и не собираюсь… Я любить хочу…
— Ну, довольно шутить, — уже серьёзно говорит Ирина и передаёт Абаеву резиновую трубку спирометра (аппарат для проверки объёма легких).
Абаев выдувает, и на шкале вода поднимается до уровня 3600 кубических сантиметров.
— Молодец! — говорит Ирина, записывая данные в карточку.
Иван берёт резиновую трубку и начинает выдувать воздух. Вода поднимается до 3000… 3500… 4000… Наконец, она пробивает крышку и вырывается наружу. Удивлённая Ирина, широко раскрыв глаза, спрашивает:
— Вы что? Это на самом деле или вы что-то подстроили?
— Как можно подстроить, — улыбается Иван, будто для него это плёвое дело и он может выдуть куда больше.
— Так и есть, никакого мошенничества, — вмешивается в разговор Абаев. — Вздыхает целыми днями о Любаше, вот и лёгкие от тоски раздулись… Правда, иногда он может и смошенничать.
— Да что ты! — Ваня недоумённо пожимает плечами.
— Вот, например, обратите внимание, — продолжает Абаев и, взяв трубку, начинает выдувать. На шкале сначала 3000, потом 4000, затем вода выливается наружу…
Ирина хохочет.
— Ну, дорогие мои больные, не мешайте мне работать, уходите-ка отсюда.
«Моя дорогая мама», — читает вслух письмо Евдокия Макаровна, обливаясь слезами. Она сидит дома, в своей комнате, у печки. Здесь же несколько соседок.
Слышно, как завывает ветер; стёкла окон разукрашены морозом. Глубокая зима.
«Здесь, на целине, сейчас зима, как и в нашей деревне. Так же воет ветер, а метель ещё сильнее, чем у нас, — здесь ведь степь».
Евдокия Макаровна вытирает слёзы.
— Степь… холод… ветер… а тёплое бельё дома оставил, — горько качает она головой и продолжает читать.
«Народу у нас много — весело… Скучно здесь не бывает…».
Раздается хохот.
— Конечно, там ему не скучно, — ехидно замечает Акулина, женщина с румяными щеками, похожая на самоварную бабу. — С такой девушкой не заскучаешь, — и она рассматривает фотографию Ирины, выслушивающей Бровкина.
— Ишь как прилипла к нему! Ещё улыбается, бесстыдница! — говорит другая соседка, глядя на фотографию.
