К середине ночи ветер стал затихать. Несмотря на доносившиеся откуда-то весьма подозрительные запахи, а может быть, именно благодаря этим запахам, в нем появилась какая-то нежная сладость. Стояла такая тишина, что Анджело слышал тиканье часов на колокольне в двадцати пяти или тридцати метрах от него. Соловьи замолкли, и только очень изредка доносился томный шелест вязов. Над застывшим прибоем островерхих крыш появились новые звезды. Фонари кое-где погасли.

«Стать их господином, чтобы дать им свободу, — думал Анджело. — Разве нет другого средства? Неужели нет иной цели, кроме королевской власти? Едва страсти вырываются на волю, каждый стремится стать королем».

Он почувствовал, что носком сапога упирается во что-то мягкое. Он чиркнул огнивом и увидел кучу пустых мешков. Прекрасно, есть из чего сделать постель.

«Черт меня побери, — подумал он, — если в этих мешках, которые, должно быть, очень давно лежат на солнце, осталась хоть какая-нибудь зараза. Да и потом, все равно умирает только тот, кому суждено умереть».

Он подумал о той молодой женщине, чье тело усыхало на пороге приоткрытой двери в десяти метрах под ним. Жаль, что именно она оказалась среди тех, кому суждено умереть. Смерть превратила в богиню из голубого камня женщину, которая при жизни, вероятно, была пышнотелой и белокожей, если судить по ее удивительным волосам. Он спросил себя, что бы сделали на его месте эти ловкие проповедники свободы, если даже ему понадобились все силы его романтической души, чтобы не закричать, когда отблеск свечи затрепетал в золотистых волосах.

«Действительно ли речь идет о свободе?» — спросил он себя.

Жгучая тошнота разбудила Анджело. Белое солнце опустилось прямо на его лицо, его рот. Он встал, и его вырвало. Просто желчью. «По крайней мере, кажется, это что-то зеленое». Ему очень хотелось есть и пить.

Утро было душным, меловым, из кипящего белого масла.

Поверхность черепиц начала уже источать тягучий, густой дух. Липкие потоки жара, цепляясь за края крыш, оплетали их радужными нитями паутины. Неумолчные, скрипучие крики тысяч ласточек обрушивались на знойное марево, будто горошины черного перца. Из расщелин улиц, словно угольная пыль, поднимались тучи мух. Их непрерывное жужжание заполняло гулкую пустоту.

В свете дня окружающие предметы обретали гораздо более четкие контуры. Ясно видимые детали воссоздавали новую реальность. Восьмигранная ротонда церкви напоминала большой шатер, стоящий на рыжем песке. Она была окружена аркбутанами, на которых дожди оставили зеленоватые потеки. Островерхие волны крыш словно разгладились под ровным белым светом, и лишь по мягкой сетке теней можно было догадаться, что они находятся на разном уровне. То, что в ночном сумраке представлялось башнями, оказалось просто домами, чьи глухие, без единого оконца стены поднимались на пять или шесть метров над крышами других домов. Кроме колокольни с огороженной железной балюстрадой площадкой, которая устремляла вверх свое квадратное тело, пронизанное тремя рядами арок, посредине была еще одна колокольня, поменьше, со шпилем, увенчивающим плоскую крышу, а на Другом конце города — монументальное сооружение, украшенное огромным железным куполом. Даже в этом все выравнивающем свете складывались сложные геометрические фигуры из фронтонов, фризов, водосточных желобов, узких просек улиц, внутренних двориков, садов, дышавших серой пеной пыльной листвы, образовывались ступеньки, площадки, выступы над ослепительно белыми каменными стенами и треугольным верхом крыш. Но не тени создавали выступы и углубления этой парящей мозаики, а бесконечное чередование слепящих белых и серых бликов.

Галерея, где находился Анджело, смотрела на север. Он видел перед собой расходящиеся во все стороны тысячами вееров ряды крыш из круглой черепицы, затем размытые в знойном воздухе неясные формы других крыш и, наконец, ободранные солнцем холмы, серым глиняным горшком окружавшие город.

В воздухе висел резкий запах птичьего помета, к которому вдруг примешивалась какая-то сладковатая вонь.

В полусне Анджело машинально сглатывал густую слюну, пытаясь хоть как-то обмануть голод. Его окончательно разбудил крик, такой пронзительный, что Анджело показалось, будто перед ним сверкнула молния. Крик повторился. Он доносился откуда-то справа, где внизу, примерно в десяти метрах, было что-то вроде площади.

Анджело бросился к краю галереи и пошел по крышам. В сапогах идти было тяжело и опасно, но, ухватившись за трубу, он сумел взглянуть вниз.

Сначала он увидел только группу людей. Они, казалось, растаскивали что-то, словно куры, клюющие зерно. Они прыгали и что-то топтали, когда вновь раздался крик, еще более высокий и пронзительный. Кричал человек, которого убивали; его били ногами по голове. Среди избивающих было много женщин. Они ревели и глухо рычали, издавая похотливые горловые звуки. Они не стеснялись ни задранных юбок, ни растрепанных, падающих на лицо волос.

Наконец они, кажется, покончили с жертвой и отошли. Человек лежал неподвижно, скрестив руки. Но по неестественному положению рук и ног было ясно, что они у него перебиты. Довольно хорошо одетая молодая женщина, которая, очевидно, возвращалась из церкви — в руках у нее был молитвенник, — снова подошла к трупу и с силой вонзила острый каблук в голову несчастного. Каблук застрял в черепе, женщина потеряла равновесие и упала с воплями о помощи. Ее подняли. Она плакала. Толпа снова принялась осыпать труп насмешками и оскорблениями.

Их было человек двадцать, мужчин и женщин, они двигались по направлению к улице и вдруг бросились врассыпную, словно стайка птиц, в которую бросили камень. На площади остался только один человек. Вид у него был растерянный. Потом он схватился обеими руками за живот, упал, изгибаясь в судорогах, упираясь головой и ногами в землю. Прочие убегали и уже сворачивали на боковую улицу, когда одна женщина остановилась и прислонилась к стене. У нее началась обильная рвота, потом она рухнула лицом на камни мостовой.

«Готова», — сквозь зубы сказал Анджело. Он весь дрожал, ноги у него подкашивались, но он продолжал смотреть на мужчину и женщину, которые еще корчились рядом с изуродованным трупом. Зрелище этой агонии доставляло ему какое-то мучительное удовольствие.

Но тут ему пришлось подумать о самом себе. Ноги отказывались держать его, руки, сжимавшие печную трубу, слабели, в затылке он чувствовал ледяной холод, а край крыши был совсем рядом. Наконец ему удалось лечь между двух рядов черепиц. Тотчас же кровь снова прилила к голове, а ноги и руки вновь обрели силу.

Он вернулся на галерею.

«Я пленник этих крыш, — сказал он себе. — Теперь я знаю, что меня ждет, если я спущусь на улицу».

Он долго сидел в каком-то оцепенении. Думать он не мог. На колокольне раздался бой часов. Он посчитал удары. Одиннадцать.

«А что же я буду есть? — подумал он и снова почувствовал муки голода. — А пить? Может быть, здесь так же, как в Пьемонте? Там на чердаке всегда бывает кладовка. Попробую поискать. И пить. Особенно здесь, наверху, и в такую жару! Я, конечно, могу в этом доме спуститься в погреб, но ведь они все умерли от холеры. Нет, такой глупости я не сделаю. Нужно найти дом, где люди еще живы. Правда, с ними все будет сложнее. И все-таки я попробую».

Серый кот, чей покой Анджело нарушил своим появлением прошлой ночью, просунул в дырку голову, потом лапы, вылез на крышу и стал, мурлыкая, тереться о его ноги.

— А ты жирненький, — сказал он коту, почесывая его за ухом. — Интересно, что ты лопаешь — птичек? голубей? крыс?

Свет и жар стали совершенно невыносимыми. Белое солнце плавило крыши. Ласточек уже не было. Только мухи, тучи мух. Сладковатая вонь усилилась. А из недр дома доносилось его затхло-кислое дыхание.

Примерно в ста метрах от того места, где он находился, со стороны церкви Анджело разглядел сквозь солнечный туман еще одну галерею, расположенную немного выше; там на веревках было развешано белье.

«Стирать и сушить белье могут только живые, — сказал себе Анджело. — Значит, надо идти туда. Только смотри, старик, не сломай себе шею».