Ветер не дул, а либо обрушивался всей массой, либо катился тряпичным шаром, заставляя трещать поверхность крыш, сонно громыхая в пустом чреве колоколов, шелестел на чердаках и под крышами монастырей. Кроны вязов и кленов стонали, словно мачты на мчащемся вперед судне. На дальних холмах то едва слышно трепетали, то словно взмахивали крыльями густые леса. Качающиеся фонари бросали красные отблески. Тяжелый воздух, отпрыгивая, словно кошка, от перегретых черепиц, перемешивал все цвета, и ночь лилась на город золотисто-красной смолой.

«Право же, люди — несчастные создания, — думал Анджело. — Все прекрасное совершается без них. Они выдумывают холеру и лозунги. Они бесятся от зависти или изнемогают от скуки, а это одно и то же, если человек не в состоянии действовать. А если они действуют, то торжествует лицемерие или безумие. Нужно очутиться здесь или в той глуши, где я был вчера, чтобы понять, где идут подлинные сражения, и не гордиться легкой победой. А это значит перестать довольствоваться малым. Истина открывается человеку, только когда он остается один, и тогда он выбирает самый трудный путь к вершине. И пусть он даже не достигнет цели, но зато какие безграничные, умиротворяющие просторы откроются его взору».

Безоглядно отдаваясь своим молодым мечтаниям, Анджело не замечал, что мысли его не слишком оригинальны, и даже ложны. Конечно, ему было только двадцать пять, но сколько людей в этом возрасте уже умеют рассчитывать. Он же был из тех, кто и в пятьдесят остается двадцатипятилетним. Он не понимал, сколь важно занимать определенное положение в обществе, иметь свое теплое местечко или по крайней мере быть среди тех, кто их распределяет. Он поклонялся свободе, как верующие Богоматери. Даже для самых искренних из тех людей, на кого он полагался, свобода была чем-то абстрактным, чем-то, что следует предоставить философам, чтобы не быть застигнутым врасплох. Он не замечал, что многие, кто без конца твердил о свободе, уже начали получать кресты и награды.

Его матушка купила ему полковничий чин. И Анджело так никогда и не понял, что положение незаконнорожденного сына герцогини Эдзии Парди дает ему право быть презираемым, как иные имеют от рождения право презирать. Да и задумывался ли он, балованный и обожаемый с детства, какие препятствия приходится преодолевать тому, на ком стоит клеймо незаконнорожденного? А потому окружающие были весьма удивлены, когда он всерьез занялся службой и даже регулярно присутствовал на учениях новобранцев. За его спиной над ним посмеивались, но на первом же смотре он сверкал, словно золотой колос, на своем вороном коне, завораживая взгляд причудливыми узорами позумента на доломане и блестящей каской с фазаньими перьями, из-под которой смотрело серьезное и чистое лицо. Нужно признать, что именно с этого дня он познал колючую язвительность равных себе и стал пользоваться любовью солдат.

«Разве я не прав, — продолжал свои размышления Анджело, — если я сам чувствую себя более благородным, когда действую в одиночку?»

В этот момент он был одной из тех бесчисленных возвышенных и героических душ, которые, вопреки общепринятому мнению, отнюдь не являются редкостью и даже, напротив, встречаются довольно часто.

«Но мне скажут, как мне это уже говорили: «Вы заигрываете (они не осмелились сказать «расшаркиваетесь»), чтобы привлечь внимание. А нам нужно не внимание, а успех». Поскольку речь идет о свободе, они правы».

Он напрочь терял способность критически мыслить, едва речь заходила о свободе, которую он представлял в виде прекрасной юной и чистой женщины, ступающей по цветам лилий. Это мечта лучших сыновей порабощенной и поруганной родины.

«Те, кто упрекал меня в дерзости за то, что я вызвал на дуэль барона Шварца, тогда как приказано было просто-напросто убить его или нанять для этого убийцу, если мне противно делать это самому (так они говорили после), разве бы они не сочли потраченным впустую то время, которое я провел с «маленьким французом»? Им наверняка показались бы глупой сентиментальностью и та ночь, что я провел у его тела, и мое желание присутствовать на его похоронах, которому помешал этот наглец капитан. Конечно, оснований для гордости у них не меньше, чем у меня. Но они вряд ли бы одобрили то, что я пытался помочь вчера вечером тому мужчине. Они считают, что в жизни должна быть только практическая цель. Интересно, сумеют ли они меня принудить к такой подлой близорукости?»

Эта мысль ему понравилась. Он несколько раз возвращался к ней. Он находил в ней свое оправдание. Он имел малодушие оправдываться.

«Неужели я должен быть бесчувственным, как труп или камень, и беспрекословно подчиняться? — добавил он. — А зачем же тогда свобода, если, обретя ее, я буду не в состоянии ею наслаждаться? Нет, когда цель достигнута, а эта цель — свобода, с покорностью должно быть покончено. Но как можно с ней покончить, если свобода будет дарована всего лишь покорным трупам? Если в конце концов свобода окажется никому не нужна, значит, мы просто сменили одного тирана на другого».

Но он верил в искренность людей, входивших в одну с ним организацию; многие из них скрывались в скалах Абруцци, некоторые были расстреляны (а иным раздробили пальцы, что он наивно считал абсолютным доказательством искренности).

Он часто встречался с ними по важным поручениям под покровом леса, являясь в парадной форме, всегда с отчаянной дерзостью, иногда даже бравируя этим. Его часто упрекали и за дерзость, и за парадную форму, и за эту браваду, которая ему так нравилась. И эта, если можно так сказать, инстинктивно рассчитанная бравада своей необъяснимой нелепостью сбивала с толку шпиков и полицию, мешала им провести давно задуманные и несложные операции и многих спасала от ареста. Даже те, кто произносил напыщенные речи и явно мечтал о славе, говорили с ним с иезуитской осторожностью, а физиономии их желтели так, словно у них разливалась желчь.

«Может быть, их сбивает с толку искренность?» — продолжал он свои наивно-красноречивые рассуждения, окутанный тишиной, мраком и женственно-бархатистым прикосновением ветра.

Однако у него уже был кое-какой опыт, о котором ему не позволяло забыть его самолюбие. Каждый раз, как он давал волю своим великодушным порывам, он оказывался в дураках. И теперь едва он замечал свое состояние, как тут же говорил себе: «Стоп!» И чтобы взять себя в руки, переходил на казарменный жаргон с множеством «черт побери», «разрази меня гром» и т. д. Он давно оценил высокую эффективность этих простых слов в подобных случаях.

«Эти сукины дети, — подумал он, — попытаются поставить мне в упрек мое сегодняшнее бегство по улицам. «Вы вели себя как новобранец, — скажут они мне. — Надо было двинуть им пистолетом в морду. Нечего строить из себя Роланда в Ронсевальском ущелье, с ними вы должны поступать как господин, который вправе казнить их или миловать, для которого они не больше чем отбросы. Самое главное — это подчинить их. Нам, конечно. Главная революционная добродетель — это умение ставить людей по стойке «смирно». Уложи вы одного или двоих, и они были бы в вашей власти и позволили бы вам говорить. А вы бы им сказали, что все люди братья. Нам понадобится много церковных служб, чтобы произносить «аминь», даже во Франции».

Ну, конечно! Говорить-то они горазды. Как по писаному. Только что-то не часто переходят они от слов к делу. Сколько из этих чернявых ублюдков с ханжескими физиономиями способны сражаться на месте солдат, которыми они командуют?

Но не всем дано командовать. Вот в чем дело. Если они близоруки, если они не видят дальше кончика собственного носа, то этот кончик они видят хорошо. Я думаю, что эта выдумка с ядом показалась бы им очень удачной. Холера не требует никаких затрат. Нужно всего лишь направить в нужное русло уже готовые страхи и опьянение из кабачка господа Бога. В конечном счете, может быть, они и правы, и, прежде чем дать народу свободу, нужно сначала стать его господином! А для этого все средства хороши!»