Он проснулся, как просыпаются после разгульной пьянки, когда в голове туман и помутненный мозг медленно и мучительно возвращается к действительности. Он проснулся, отбивая головой сигнал О. Это стало непременным признаком его пробуждения. При первом же проблеске сознания он уже морзил, и потом, когда выбивался из сил, переставал соображать и сон одолевал его, машинально продолжал сигналить. Он лежал, ни о чем не думая, изболевшийся мозг словно пульсировал, а голова стучала в подушку.

Помогите!..

Когда мозг его прояснился и начал думать, а не только чувствовать, он перестал морзить и притих. Произошло нечто крайне важное: у него появилась новая дневная сестра.

Он это понял, как только отворилась дверь и она зашагала по комнате. У нее была легкая походка, тогда как прежняя дневная сестра — та, что работала так быстро и споро, — ступала тяжело. Новой сестре требовалось пять шагов, чтобы дойти от двери до койки. Значит, она пониже той, другой сестры и, вероятно, помоложе ее, потому что дрожание пружин от этих еще незнакомых шагов казалось ему плавным и даже каким-то радостным.

Он не мог припомнить дня, когда старая сестра не явилась бы и не сделала все то, что полагалось. Теперь он присмирел и насторожился. Это походило на узнавание какой-то тайны, на открытие нового мира. Не колеблясь ни секунды, новая сестра быстро откинула его одеяло. Потом, как и все ее предшественницы, с минуту неподвижно стояла у его постели. Он знал — она в упор смотрит на него, ибо ее, конечно, предупредили об ожидающем ее зрелище. Но действительность была, видимо, настолько страшнее любого описания, что в первое мгновение она могла только смотреть. Затем, вместо того чтобы торопливо укрыть его, или, как это делали другие, стремглав выбежать из палаты, или застыть на месте, орошая слезами его грудь, она положила ему на лоб ладонь. Еще никто не делал этого так, как она. И никто, наверное, не смог бы сделать это так. Не всякий, например, способен положить руку рядом с открытой раковой опухолью, настолько ужасающей, что не то что прикоснуться, а и помыслить об этом жутко. А вот эта новая сестра, с легкой и счастливой походкой, ничуть его не испугалась.

Она положила ладонь на его лоб, и он почувствовал, что ладонь эта — молодая, маленькая и влажная. Она положила ему ладонь на лоб, и он попытался сморщить кожу — показать, как его обрадовало ее прикосновение. Это было вроде передышки после долгого, напряженного труда. Это было почти как сон — ласковая, успокаивающая ладонь на лбу.

Затем он подумал, чего можно ждать от этой новой сестры. Старая почему-то ушла. Ну и бог с ней! Она никогда не понимала его усилий, никогда не понимала, что каждой клеткой своего существа он пытался разговаривать с нею. Она не обращала никакого внимания на его сигналы, разве что пробовала прекратить их. Но вот ее нет, и вместо нее появилась новая сестра, молодая новая сестра, смелая и ласковая. Сколько она пробудет с ним — кто знает! Может, выйдет из комнаты и больше никогда не вернется. Но сейчас эта девушка с ним, и он верил, что каким-то образом она чувствует то же, что и он, — иначе не положила бы так быстро ладонь на его лоб. И если он сумеет подавать ей очень точные, очень ясные и определенные сигналы азбуки Морзе, она, возможно, поймет то, чего никто другой не пытался понять.

Она, быть может, поймет, что так он разговаривает. Вернется старая сестра, и он, пожалуй, уже никогда не услышит шагов новой девушки, вместе с нею уйдет его последняя надежда. Морзи он хоть до конца своих дней — никто не поймет, что он пытается сотворить чудо.

Новая сестра словно оттягивала исполнение смертного приговора, она дала ему единственную, крохотную надежду за все часы и недели его новой жизни.

Он напряг шейные мускулы и приготовился к очередной серии ударов головой о подушку. Но начать помешала еще одна странная вещь: девушка расстегнула его рубашку и обнажила ему грудь. Потом стала водить пальцем по груди. Не поняв, к чему это, он слегка опешил. Потом, сосредоточившись, постепенно понял, что палец ее движется не беспорядочно, а выводит какой-то контур, повторяя его много раз. Он понял, что за этим кроется определенный смысл, и решил во что бы то ни стало докопаться до него. Словно верный пес, изо всех сил старающийся угодить своему хозяину и понять его, он застыл и сосредоточил все свои мысли на контуре, который чертила сестра.

Сначала он заметил, что контур округлый, без прямых линий, без углов, — какая-то большая завитушка, что-то вроде буквы О, но не замкнутой, а прерванной на одной стороне. Раз за разом сестра прочерчивала этот контур на его груди, то быстро, то медленно. Иногда, завершив линию, она останавливалась, и в этом необычном взаимопонимании, которое, казалось, возникало между ними, такие паузы как бы означали вопрос: ты понял меня? Если понял — ответь.

В каждый перерыв он кивал головой, а она снова и снова повторяла контур, и вдруг разделявший их барьер исчез, произошла мгновенная вспышка достижения, и ему стало ясно, что она делает. Она чертила на его груди букву С. Он быстро кивнул — мол, вас понял, и она тут же одобрительно погладила его лоб, как бы говоря ему — ты же просто замечательный, чудесный парень, как ты стараешься и как быстро все усваиваешь. И принялась чертить другие буквы.

Теперь дело пошло быстрее, ибо он понимал, что она делает. Он попытался потуже натянуть кожу на груди, чтобы лучше чувствовать движение ее пальца. Иные буквы он улавливал прямо с первого раза. Так он узнал букву Р и кивнул, потом О и опять кивнул, потом Ж, после чего наступила долгая пауза. Остаток букв хлынул в его сознание стремительным потоком. Тут было Д, и Е, и С, и Т, и В, и О, и М, и X, и Р, и И, и С, и Т, и О, и В, и Ы, и М, и все это складывалось в три слова: «С рождеством Христовым!»

С рождеством Христовым, со светлым, светлым рождеством Христовым!

Наконец он догадался: прежняя сестра куда-то уехала на праздники, а новая, вот эта, молодая, милая, красивая, понятливая новая сестра поздравляет его с рождеством. Он неистово закивал ей в ответ, и кивки его означали — и тебя с рождеством Христовым, и тебе, дорогая, я желаю радостного, счастливого — о, знала бы ты только, какого счастливого — рождества.

И в припадке истерического счастья он подумал — четыре года, или пять, или шесть, право не знаю, сколько их прошло, этих лет моего полного одиночества. Все мои труды были напрасны, все мои способы уследить за ходом времени ничего не дали, но сейчас это не важно — я уже не одинок. Год за годом, долгие, долгие годы одиночества, и вдруг кто-то прорвался ко мне, беседует со мной, говорит мне — с рождеством Христовым! Это как ослепительный белый луч среди мглы. Как величественный, прекрасный звук среди тишины. Как раскатистый хохот среди смерти. Пришло рождество, и кто-то пробился ко мне и желает мне счастливого праздника.

Он слышал звон бубенчиков санных упряжек и хруст снега, видел за окнами зажженные свечи, их теплый желтый свет на снегу: в венках из падуба, точно раскаленные угольки, рдели красные ягоды, а над головой раскинулось ясное небо, усеянное чистенькими бело-голубыми звездочками, и вокруг были разлиты мир, и радость, и легкость, ибо настало рождество. Он вернулся в мир, к людям.

С рождеством Христовым, с рождеством Христовым!

Это было в сочельник, ночью, в доме затихшем: Ни движенья, ни скрипа, ни шороха мыши. К очагу мы чулочки подвесили, веря, Что святой Николай[2] скоро будет у двери.

С тех пор как он себя помнил, каждый сочельник мать декламировала это стихотворение. Даже когда он подрос и уже не верил в Деда Мороза, даже когда ему было шестнадцать или семнадцать лет, в канун рождества она всегда читала эти стихи. В первые годы, когда все жили вместе, слушать чтение матери было одно удовольствие. В канун рождества, прежде чем укладываться спать, они собирались в гостиной своего дома в Шейл-Сити. Правда, отец допоздна задерживался в магазине, чтобы выполнить поступившие в последнюю минуту рождественские заказы, но ровно в десять вечера магазин закрывался, и отец приходил домой. На улице лежал снег, и было холодно, но в гостиной всегда царил уют, в пузатой печке горел уголь, и ее основание окрашивалось дымчатым красным свечением.