– Теперь и захочешь – а никуда от меня не уйдешь: я твой муж, не пущу! – улыбнулся Берест.

Он шутил, а Ирица думала: «Не пускай…»

В трактире Плаксиного отца Зоран купил вина и прочего, что перечислила ему Илла, и заказал пирог. Решили: это будет свадьба. Берест и Ирица, держась за руки, вернулись с реки. Берест сказал: «Ирица – моя жена». Иллесия разлила по плошкам весь жир и зажгла фитильки. Пусть будет светло. Все равно они скоро уедут из этой норы. Берест с Ирицей стояли посреди каморки. Из-за них никому было не развернуться. Илле показалось, что они тоже светятся. Она засмеялась:

– Садитесь! Смотрите, что у нас есть!

Она стала резать ножом остывший пирог. Зоран так любовался Иллесией, что той опять стало смешно:

– Сегодня еще не твоя свадьба, – она показала Зорану язык, но не удержалась, отложила нож и притянула к себе его косматую седую голову:

– Ты мой прекрасный витязь.

Ирица с улыбкой поглядела на них. Ее волосы, цвета пеньки, были украшены собранными у реки поздними цветами. В сумрачной каморке глаза лесовицы время от времени ярко вспыхивали. Энкино долго присматривался к ней. Еще рассказывая о побеге Береста с каменоломен, Хассем предупредил Энкино: «Ирица – лесовица. Я сам думал, что она Бересту только чудится. А она сбила со следа погоню, рану ему вылечила своим лесным волшебством». Энкино читал про лесовиц, которых в Соверне называли гэльхэ. При свете светильника он различал, что у Ирицы острые, как у кошки, уши. Ирица прятала их под волосами.

У Плаксы Илла выпросила на вечер лютню. Плакса важничал: смотрите, не расстройте струны. Он пел уличные песенки и считался в Богадельне сердцеедом. «Не бойся! – отрезала Иллесия. – Мой братец из Соверна – актер, он сам настроит тебе твою бренчалку!». Теперь Энкино в самом углу каморки старательно настраивал лютню, которую вручила ему «сестрица» Иллесия. Энкино давно не играл, пальцы его огрубели от черной работы. Он неуверенно пробовал то перебор, то аккорд, наклоняя голову к самым струнам.

Ирица подала ему кружку. Энкино осторожно прислонил лютню к стене.

– Я разучился, – растерянно сказал он. – Ничего не получается.

Энкино был задет. Он думал, что сумеет хотя бы хорошо сыграть на лютне на этом маленьком пиру. Здесь никто не слыхал игры артиста, которого бы учили с детства, в ком находили дар. Энкино думал, что заменит музыканта на свадьбе.

Наливая ему вина, Ирица сказала:

– Ты очень устал.

Энкино тревожно повел взглядом вокруг: он не хотел, чтобы ему сочувствовали при всех. Но слова лесовицы, точно каким-то чудом, донеслись только до него. Энкино поблагодарил и отпил вина, чувствуя, что впервые за долгий срок у него на душе теплеет.

Сама Ирица вина не пила. Зато Илла после кружки-другой развеселилась еще больше. Энкино смотрел, как она смеется и болтает, больше всего с Берестом, который, видно, тоже любил посмеяться. Зоран, обняв за плечи Хассема, говорил:

– Ну, выпьем за наше счастье. Ты сам знаешь: человек человеку всегда готов вцепиться в глотку. Всегда, кто слабее, над тем люди измываются, кто не может ответить – тот за всех и отвечает. Пословица такая есть: правду свинья съела. Я ходил по дорогам и думал: зачем жить на свете? Все равно – либо самому мучиться, либо смотреть на чужие муки. И ничего нельзя поделать, потому что правда у одних, а сила у других. А теперь я вижу, что есть еще правда на свете, и ты, и вы все – моя правда. С этих пор мы хорошо заживем, не так, как раньше, а как бы одна семья.

Хассем сначала улыбался рассеянной улыбкой, а потом сжался, втянул голову в плечи, и Энкино в свете фитильной лампы разглядел, что на его щеках блестят дорожки слез. Хассем вдруг неловко уткнулся Зорану в плечо, как будто отцу, и плечи у него вздрагивали. Берест и Илла, похоже, ничего не заметили – они перешучивались между собой. Илла воскликнула:

– Ну, братец, когда же ты нам сыграешь? Налейте ему еще вина, а то он никак не наберется смелости!

Берест наполнил опустевшую кружку. Энкино выпил ее до дна и отставил в сторону.

– Я спою песню, – сказал он, снова беря в руки лютню; на этот раз она зазвучала под его пальцами гораздо увереннее. – Эту песню я много раз слышал на родине, а здесь, в Анвардене, перевел.

У Энкино замерло сердце: спел, не сбился!..

Зоран вздохнул, представив себе дорогу в плену тумана и долгий путь в поисках Дома. Хассем подумал, что терпеливая душа может дождаться назначенной встречи и через эпоху-другую. А Берест с Ирицей переглянулись, вспомнив, наверное, как сами встретились некоторое время назад «там, у корня и кроны», где Берест дал ей имя.

Илла сказала Энкино:

– Ты меня тоже потом научи этой песне! И спой мне ее на родном языке. А то мои родители с юга, а я даже их языка не знаю… И про виноград… Ты-то, наверно, знаешь, что виноград – это почти что плющ, а вовсе он не растет на деревьях, как вишни?

Через своих богадельских приятелей Илла договорилась с контрабандистами. Ее и пятерых ее спутников обещали взять на корабль купца Ринселла, немолодого рыжего человека с обветренным красным лицом. В день, назначенный к отплытию, на море посвежело. Но судно было загружено, и маленький кораблик, который для прикрытия вез в Соверн еще и разрешенный товар, отчалил от пристани.

Ирица долго стояла на палубе, закутавшись в плащ. Берест и его спутники помогали матросам управляться с парусами: они не знали морского дела, но им приказывали, когда «тянуть» или «травить». Ирица вслушивалась в новую для нее жизнь моря. Она ощущала, как под днищем проплывают стаи рыб, чувствовала присутствие неведомых и причудливых зверей, рост водорослей. В глубинах жили ее сестры – морские девы. Как Ирица умела сливаться с лесом, так они – с волнами. Лесовица видела их только мельком, а люди – нет.

Ветер все свежел. Женской работы на корабле не было, и Илла вместе с Ирицей старалась только не мешать контрабандистам вести судно. Иллесия поняла, что любит море до сумасбродства. Она не знала, какую опасность предвещают пенные барашки на гребнях волн, ветер и черная точка на горизонте – летящая навстречу суденышку туча.

– Ты лесовица, а я бы хотела стать морской девой! – призналась Илла подруге.

К вечеру хлынул дождь, потом – ливень. Волнение усиливалось, и вскоре начался настоящий шторм. Небо так потемнело, что нельзя было угадать, день сейчас или ночь. Наконец буря до того разошлась, что сломалась мачта. По настоянию купца спасая груз, капитан выбросил корабль на берег.

Контрабандисты не сомневались, что это западное побережье. Впереди виднелись горы, по-видимому, Орис-Дорм. Посовещавшись с капитаном за картой, купец Ринселл решил, что пойдет за помощью. Корабль был сильно поврежден. Капитан с большей частью команды оставался на берегу охранять груз. Берест и его спутники вызвались идти с купцом. Они решили, что лучше будет смириться и осесть на зиму в каком-нибудь городке, чем возвращаться в Анварден с потерпевшими крушение контрабандистами.