Зрелище это наводило такой ужас, что снова воцарилась мертвая тишина; некоторое время слышался только шум дождя, который потоками низвергался с небес, да приближающиеся раскаты грома.

Сен-Мар с господами дю Люд и Фурнье и все наиболее значительные лица укрылись от грозы под колоннадой храма Святого Креста, к которой вели двадцать каменных ступеней. Костер разложили прямо перед храмом, и отсюда вся площадь видна была как на ладони. Она была совершенно пустынна, по ней текли дождевые потоки; но мало-помалу во всех домах стали зажигаться огни, которые освещали мужчин и женщин, теснившихся на балконах. Юный д’Эффиа печально смотрел на эти зловещие приготовления; воспитанный в духе высокой чести и далекий от низменных помыслов, которые зарождаются в человеческом сердце под влиянием вражды и честолюбия, он не понимал, как может твориться столько зла без какого-либо важного, сокровенного повода; дерзость такого приговора представлялась ему столь невероятной, что сама жестокость кары как бы оправдывала ее в глазах юноши; в душу его закрался тайный ужас – тот ужас, под влиянием которого народ молчал; он почти забыл о сочувствии, которое внушал ему несчастный Урбен, и стал думать о том, что, быть может, эта крайняя жестокость справедлива и вызвана тайной связью осужденного с адом; и публичные разоблачения монахинь, и рассказы его достойнейшего воспитателя померкли в его памяти – так всемогущ успех даже в глазах незаурядных людей, такое уважение внушает всем сила даже вопреки голосу совести. Юный путник уже думал о том, не вырвала ли у осужденного пытка какого-нибудь чудовищного признания, а в это время храм, погруженный в темноту, вновь осветился; двери его распахнулись, и при свете бесчисленных факелов в сопровождении стражников появились все судьи и священники; среди них шел Урбен, которого поддерживали, вернее, несли шесть одетых в черное «кающихся», ибо ноги у него, связанные и обмотанные окровавленными тряпками, были, по-видимому, переломаны, и он не мог стоять. Прошло не более двух часов с тех пор, как Сен-Мар видел его, и тем не менее он еле его узнал: с его лица исчезли малейшие следы румянца, и оно страшно осунулось; кожа, желтая и блестящая, как слоновая кость, покрылась смертельной бледностью; из жил, казалось, вытекла вся кровь; только в черных глазах, ставших чуть ли не вдвое больше, еще теплилась жизнь, и умирающий их взгляд блуждал по сторонам; темные волосы разметались по плечам и по белой рубахе, спускавшейся до самых ног; этот своеобразный наряд с широкими рукавами отливал желтизной и распространял запах серы; длинная толстая веревка охватывала шею несчастного и спускалась на грудь. Он был похож на призрак, но на призрак мученика.

У колоннады храма Урбен остановился, или, вернее, его остановили; капуцин Лактанс вложил ему в руку горящий факел и, поддерживая древко, сказал с неумолимой жестокостью:

– Приноси повинную и проси у Господа прощения за колдовство.

Несчастный обратил к небесам взор и с трудом проговорил:

– Именем Бога живого, отвергаю тебя, Лобардемон, судья неправедный! Меня разлучили с моим духовником, и мне пришлось исповедоваться в грехах перед самим Господом Богом, ибо я окружен врагами; Бог милосердный мне свидетель, я никогда не был колдуном; я не знал иных тайн, кроме тайн католической апостольской римской церкви, в лоне которой я и умираю; я многим согрешил против самого себя, но не против Бога и Господа нашего…

– Замолчи! – вскричал капуцин, стараясь зажать Урбену рот, прежде чем тот успеет произнести имя Спасителя. – Несчастный, ты закоренел в своих преступлениях, так возвращайся же к дьяволу, который послал тебя к нам!

По его знаку четыре священника приблизились с кропилами в руках, чтобы очистить воздух, которым дышал колдун, землю, по которой он ступал, и костер, на котором ему предстояло сгореть. Во время этой церемонии судья тайных дел наспех огласил приговор, который и поныне можно разыскать среди документов, относящихся к этому делу; он датирован 10 августа 1639 года и утверждает, что «Урбен Грандье пойман и достодолжным образом изобличен в колдовстве, порче, совращении нескольких монахинь-урсулинок города Лудена, а также мирян», и т. д.

Тут сверкнула ослепительная молния, и судья, прервав чтение, обратился к господину де Лобардемону и спросил, нельзя ли ввиду непогоды отложить казнь на другой день, но тот ответил:

– В приговоре сказано, что он должен быть приведен в исполнение в течение двадцати четырех часов; не бойтесь этой толпы, пребывающей в сомнении, мы ее убедим…

Под колоннадой собрались наиболее важные особы, и среди них было немало приезжих; все они, в том числе и Сен-Мар, подошли поближе.

– …Колдун так и не мог произнести имени Спасителя, а образ Христа он упорно от себя отстранял.

В эту минуту из группы «кающихся» выступил Лактанс; в руках у него было огромное железное распятие, которое он держал нарочито осторожно и благоговейно; он протянул его к губам осужденного, а тот резко отпрянул и, собрав все силы, взмахнул рукой, задев распятие, которое выпало из рук капуцина.

– Видите, видите, – вскричал тот, – он бросил распятие!

Поднялся ропот, смысл которого, однако, был неясен.

– Кощунство! – закричали священники.

Процессия двинулась к костру.

Но Сен-Мар, прятавшийся за колонной, ясно видел, что произошло; он с удивлением заметил, что когда распятие упало на ступеньки, более мокрые от дождя, чем площадка под колоннадой, то образовался пар и послышалось шипение, словно в воду бросили расплавленный свинец. В то время как всеобщее внимание было поглощено уже другим, он подошел к распятию, протянул к нему руку и почувствовал сильный ожог. Его благородное сердце не могло этого снести; охваченный негодованием и яростью, он обернул руку краем своего плаща, поднял распятие, подошел к Лобардемону и ударил им судью по лбу, воскликнув:

– Негодяй! Будь же мечен этим раскаленным железом!

Толпа слышит этот возглас и бросается к ним.

– Держите безумца! – тщетно крикнул недостойный судья.

Его самого уже держали несколько человек и кричали:

– Правосудия! Во имя короля!

– Мы погибли! – воскликнул Лактанс. – Скорее к костру! К костру!

«Кающиеся» потащили Урбена на площадь, а тем временем судьи и стражники, отбиваясь от разъяренных горожан, скрылись в храме; в спешке палач не успел связать жертву, а просто уложил ее на дрова и поджег их. Но дождь лил все так же, и бревна, едва разгоревшись, сразу гасли и дымились. Тщетно Лактанс и другие каноники раздували пламя – ничто не в силах было справиться с водой, лившейся с небес.

Между тем возбуждение, царившее у колоннады, распространилось по всей площади. Возгласы: «Правосудия! Правосудия!» – повторялись и множились по мере того, как люди узнавали о том, что обнаружилось; толпа смела две баррикады, и, хотя стражники и стали стрелять из пищалей, их оттеснили к середине площади. Напрасно они направляли на народ своих коней, толпа все росла и напирала на них. Целых полчаса длилась эта борьба, и стражники все отступили к костру, который уже совсем скрылся за ними.

– Вперед, вперед, – кричал какой-то мужчина, – мы его освободим; не бейте солдат, только тесните их. Видите, Господу неугодно, чтобы он умер! Костер гаснет; друзья, еще раз! Так! Повалим-ка эту лошадь. Напирайте, нажимайте!

Цепь стражников была прорвана, во многих местах сметена, народ с криком рванулся к костру; но там уже все погасло; у костра никого не было, не было даже палача. Разворачивая и разбрасывая бревна, кто-то натолкнулся на одно, еще горящее, и при его слабом свете среди кучи пепла и грязи показалась окровавленная почерневшая рука – ее уберегли от пламени огромный железный браслет и цепь. У одной из женщин хватило мужества разжать эту руку; в ней оказался крестик из слоновой кости и образок святой Магдалины.

– Вот его прах, – сказала она, плача.

– Скажите лучше: вот останки мученика, – ответил какой-то мужчина.