— Чего ты перед ним выпендриваешься?! — сердито спросил Юра.

— Ах, ты еще ничего не понимаешь!

— Ирка, марш в купе! — скомандовал Юра.

— И не пойду! Мне и здесь хорошо. И я не желаю, чтобы мной командовали.

Юра молча схватил ее за руку и, как она ни отбивалась, втолкнул в купе.

— Юра, опять! — скрипуче произнес Леонид Иванович, отрываясь от газеты.

— Папочка, это я… шалила, — выручила Ира.

Юра благодарно улыбнулся, но она повернулась к нему спиной.

На станции их ждал экипаж, запряженный Рогнедой и Орликом. В него сели Шир-хан, Ира, Алеша, Борька — Табаки и Сашка с Таей. А Юра сел на козлы. Правил старик Прокоп Федорович, бывший раньше вторым конюхом. Прежде для Юры существовал только Илько, но сейчас он обрадовался и Прокопу Федоровичу. Юра засыпал его вопросами об Ильке, есть ли письма, спрашивал о Половце, о Стрелке, о других лошадях. Старик растрогался… Илько воюет где-то в Румынии, был легко ранен. Половца мобилизовали, но Бродский отбил его и оставил у себя… Стрелку, Лешего и еще двенадцать других коней мобилизовали. Конюхами сейчас работают только старики да подростки. Тимиш, например…

— Тимиш Нечуй?

— Ага! Старательный хлопец. Просился за тобой ехать, так кони серьезные, а вас много… Еще наговоритесь…

Дома Юру ждала восторженная встреча. Все его обнимали, целовали, удивлялись, как он вырос, хвалили за хорошие отметки. Поздравляли с переходом во второй класс.

Сначала говорил только он. И все слушали, спрашивали и толковали о нем и его Первой классической гимназии, его пансионе, отметках, товарищах. А уж потом, перед сном, начал расспрашивать он.

Тетя Галя помирилась с мужем и вместе с Ниной уехала в Полтаву. Тетя Оля учится в Париже, в Сорбонне. На каникулы она не может приехать, потому что немецкие подводные лодки топят пароходы. Дядя Яша воюет в армии Брусилова, пишет письма, в которых половина строчек вычеркнута военной цензурой. В папином училище многих мобилизовали, даже учеников старших курсов взяли в школы прапорщиков. Пленных уже не двенадцать, а тридцать человек. Вацлав Гиляк жив, здоров.

Встреча с четвероногими друзьями была бурной и радостной. Джоли и Бимба визжали, прыгали, а Гром положил передние лапы Юре на плечи и лизнул в нос.

Затем Юра, набрав полный карман сахара, побежал в конюшню. Пахнуло знакомым запахом сена, конского навоза, смазанной дегтем сбруи. Слышалось похрустывание — лошадиные зубы перемалывали овес, фырканье, стук кованых копыт о деревянный настил. Тимиша не было.

Юра свистнул Рогнеде и показал кусочек сахара. Рогнеда тихо заржала, подошла к решетчатой двери. Юра протянул на ладони сахар: бархатные губы осторожно взяли кусочек.

Он открыл дверь в денник Орлика. Привязанный жеребец захрапел, заплясал на месте.

— Эй, гимназист! — послышался сзади знакомый, радостный голос.

— Тимиш!

Юра обнял приятеля. Они даже поцеловались, чего раньше никогда не бывало. Оба смутились.

— Ты молодец, что приехал! Ох, и жду ж я тебя! Как там у вас в гимназии? Рассказывай. Зимой, когда ты приезжал на рождество, мы толком и не поговорили.

Юра заметил, что Тимиш говорил с ним теперь не как прежде, по-украински, а по-городскому. Может быть, он хотел подчеркнуть, что хоть он и конюх, но учится в сельской школе.

— Вени, види, вици! — решил удивить друга Юра.

— Як? Як?! — совсем по-старому воскликнул Тимиш.

— Это по-латыни: пришел, увидел, победил. Так сказал Кай Юлий Цезарь, римский император и великий полководец. Латынь — основа романских языков, да и в зоологии, ботанике, медицине животные, растения, болезни, лекарства — все называется по латыни.

— Ты гляди!

— А мать как?

— Мать? Опять чиплялись. — Тимиш нахмурился. — Много похоронных на село приходит, вот бабы и не знают, на ком горе выместить.

— От горя? А как твой дядя Василь? Все с костылями?

— Плохо с дядей.

— А что такое?

Тимиш осмотрелся и заговорил вполголоса:

— Пришли старухи скопом мать бить, а дядя как выхватит из печи горящее полено да как на них, да по потылицам! Ну, нажаловались старосте, что он здоровый бугай, на войну не идет, а про войну рассказывает, что она только богатеям, генералам да царям треба. Староста и отписал в волость, чтобы приезжали и арестовали дядю, как агитатора.

— А что такое агитатор?

— Не знаешь? Учили, а не доучили… Ну, те, что не хотят сами воевать и других отговаривают.

— Как так не хотят воевать? — поразился Юра.

— А так. Не хотят, и все тут! Говорят: чем больше нам ран, тем им больше в карман, подрядчикам всяким да фабрикантам…

— Не понимаю…

— Староста стращает за это военно-полевым судом. Расстрелом.

Юра вспомнил об отъезде дяди Яши, о словах отца, и ему стало страшно за дядю Василя. Но он тут же сказал:

— Значит, агитатор — это дезертир? Все патриоты проливают кровь за веру, царя и отечество, а твой дядя — «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла, бежал он в страхе с поля брани, где кровь черкесская текла…». Значит, он трус и предатель!

— Ты шо, сбесился? То ж мой дядя! Он тебе патроны фронтовые подарил. Он кровь проливал! А я тебя ждал, думал: приедешь, поможешь через батька документы ему выправить, а ты!..

— Что я?

— А то, что ты сам боишься жандармов, сам трус.

— Врешь! Твой дядя предатель, Мазепа!

— Сам врешь! Сам Мазепа!

— От брехуна слышу! Кого хочешь спроси, хоть Сашку, хоть Ирку, раз дезертир — расстреляют, и правильно сделают!

— Не дезертир, а агитатор!.. А Сашка — поп, он тебе все подтвердит, как начальству надо. И Ирку не надо. Отец у нее подлюга, сразу на дядю моего донесет. Лучше позовем Хому и Алешку. Эх, зря ты тогда с ним дрался на этой панской дуэли!..

8

Решили собраться, чтобы все обсудить.

Юра, и стыдясь и радуясь, пошел звать Алешу. Тимиш привел Хому, умного сельского паренька, когда-то запускавшего с Юрой змея, а потом бывшего у него секундантом на дуэли с Алешей.

Тимиш, а потом Юра рассказали, из-за чего они поспорили.

— Дядя Тимиша, — закончил Юра, — против войны. Значит, против царя и дезертир.

— Мой дядя храбрый! Он пять немцев заколол, офицера с поля боя вынес. Потом его самого ранили. После госпиталя он приехал на побывку, на долечивание. Ну и остался…

— Все ясно, — сказал Юра, — твой дядя не хочет вернуться на славное поле брани!

— Он должен был опять уехать на фронт? — спросил Алеша.

— А почему должен, если он на костылях? И все хворал здесь. А срок ему вышел давно. Фельдшер говорит: «Дай четвертной, выдам отсрочку, справку, что по болезни не являлся. А не дашь — езжай к воинскому начальнику в губернию. Он тебя за неявку в армию — под военный суд, в арестантские роты закатит». А откуда у дяди такие гроши? Он и сховался у нас. Что ж, дяде на костылях против немца идти? Он говорит, если пойду, то накостыляю не немцу, а кому следует. А когда старухи пришли до нашей хаты, а дядя Василь на них с огнем, они и нажаловались старосте да еще сказали, что он против войны. Вот староста и грозится, что жандармам его сдаст…

— Жандармы? — живо переспросил Юра.

— И дядько Антон говорил, что проклятая война!.. — вставил Хома.

— Дядько Антон? — резко обернулся к нему Юра.

Тимиш гневно взглянул на своего приятеля. Тот смешался.

— А что говорит твой дядя про войну? — спросил Алеша.

Тимиш махнул рукой.

— Говорит, что даже винтовок на всех не было. Гнали на смерть безоружных. Одна была на пятерых. Ждали, пока убьют соседа с винтовкой, тогда и брали.

Юра слушал и вспоминал о деревянных винтовках, с которыми обучались солдаты на площади.

Тимиш продолжал:

— Сапоги разваливаются, шинели гнилые, мука тухлая. Господа поставщики вместе с генералами воруют, наживаются на войне. Господа офицеры пьянствуют и солдат по мордасам лупят. Подрались бы цари между собой, а народу зачем драться?

— Богатым выгода от того есть, — заметил Хома, очевидно повторяя чьи-то слова.