– Вернулась птица за третьим птенцом‚ подхватила его и полетела. На середине реки спрашивает: "Скажи‚ мой милый‚ когда я постарею и недостанет сил‚ ты тоже возьмешь меня под крыло и перенесешь через реку?" – "Нет‚ мама‚ – ответил третий птенец. – Как же я это сделаю? Ведь у меня будут собственные птенцы‚ – их я и понесу через поток". – "Дорогой мой! – воскликнула птица. – Ты единственный сказал правду". И перенесла его на другой берег..."
Менаше замолкает и вместе с ослом неспеша размывается в цветной взвешенности.
– Дед! – кричит Ицик и бежит к нему. – Можно к тебе? Можно с тобой? По городам-странам...
За Ициком бежит горбун:
– Не прикасаться! Не нарушать авторский замысел!..
Вот грустное и обидное: человек ест подобно скоту‚ выделяет отбросы подобно скоту‚ плодится и умирает наподобие скота. Вот славное и обнадеживающее: человек ступает как ангел‚ говорит как ангел‚ имеет разум подобно ангелу. Придет день – нервный Ицик отменит встречи‚ назначенные для того‚ чтобы купить всё и продать всё‚ отключит надоедливый телефон и ляжет в постель к жене своей Ципоре. Он погладит Ципору по плечу‚ а она проснется от позабытой ласки‚ теплая и доверчивая. Проведет рукой по спине‚ а она повернется к нему‚ готовая понять и принять. Прижмется плотнее плотного‚ как прижимался некогда к маме в поисках защиты‚ и на малое время Ципора станет его мамой. А потом она станет его женой‚ но они не будут спешить‚ заново знакомясь друг с другом‚ как в то‚ первое их обвыкание‚ когда лежало на полу белопенное платье возле кремового костюма с атласными отворотами‚ жгучие глаза в пол-лица глядели в доверчивой беззащитности. Те же глаза будут глядеть и на этот раз‚ как из манящей восточной сказки‚ и – словно в той сказке – Ицик обратится в могучего‚ великодушного шейха. Закружится по кровле танцующий демон крыш наедине с царственной радостью‚ а Ицик передаст Ципоре всего себя‚ сбереженного до нужного дня, получит ее такой‚ о которой не подозревал в суетной торопливости‚ соберет воедино и перельет в Ципору желание свое‚ преумноженное в глубинах тайников‚ нежность свою и ласку‚ чтобы приняла‚ преобразила в зримые формы‚ чтобы ребенок получился умным‚ красивым‚ удачливым‚ обогретым их чувством‚ ибо лаская Ципору в минуту зачатия‚ он обласкает и будущего своего сына. К его появлению Ицик купит лучшую краску с самыми лучшими кистями‚ в три слоя выкрасит стены с потолком‚ чтобы ребенка внесли в светлый дом. Крохотного. Круглоголового. С розовыми ладошками. Он ухватит отца за палец‚ и Ицик просидит возле него до вечера‚ утихая душой‚ а хотелось бы на всю жизнь. Имя ему дадут – Менаше...
7
Перерыв. Смена‚ возможно‚ декораций. Переодевание актеров для иного выхода. Кто он‚ творец миражей‚ поставщик мечтательных крайностей? На кого работает? Чьим желанием вызван к жизни? Вопрос вслух не задан‚ но разъяснение напрашивается‚ потаённому слову – неоглашённый ответ: "Сочинители миражей‚ музыки-художеств – посланцы иных сфер‚ существа с содранной кожей‚ чтобы острее воспринимать в обилии помыслов; надобность в их творениях – к расширению просторов духа". – "Знают ли сочинители о своем назначении?" – "Угадывают". – "Хотят ли туда‚ откуда присланы?" – "Очень даже хотят". – "Берут их?" – "Кое-кого берут. В зрелые еще годы. Оставляемые обрастают кожей‚ становясь неспособными к миражам‚ и доживают тут – в горестях‚ болезнях‚ иссушающей безвестности".
Поддувает ветерок‚ смывая прежние изображения. Проявляется по частям некая сущность без единого цветового пятнышка. Котомка за спиной. Суковатая палица. Фонарь в руке‚ в фонаре огонек. Строг. Суров. Несмеятелен. Внешне похож на паломника‚ только френч настораживает да фуражка с кокардой‚ знак Каина – пометой на рукаве. Встает у воображаемой рампы‚ властным жестом устанавливает тишину‚ вызывая вселенский озноб с зудом по коже:
– Слушайте вы‚ которые ничто! Потерянные для вечности‚ слушайте! Дерзнувшие коснуться основ‚ заслуживающие быть удавленными‚ – слушайте тоже!
– Это что?
Горбун разъясняет:
– Перед вами человек‚ в котором проклюнулась индивидуальность.
– Черно-белая?
– Какая есть.
Тот продолжает:
– Затвердите все. Затвердите навечно. Мир во зле лежит. В полнейшей порочности и совершенном бесстыдстве. Но путь мой... – Голос взбирается на немыслимые верха‚ которым откликаются народы и государства: – Путь наш – в возмездии истребления! Из обители света в прибежище тьмы! Через горы‚ пустыни‚ провалы до бездны‚ через скопления сладких и соленых вод. Я дойду‚ – обещает. – Огонь донесу. Омрачу дымом пожарища. От чистого огня сотворится чистое место!
Тишина осмыслений. Видения гибельной поры. Вот меч‚ проходящий по селениям. Бич‚ гуляющий по ребрам. Пламя‚ пробирающееся по строениям. Потоптан хлеб. Высохла грудь. Повергнуты в отчаяние уцелевшие. В скорби разорваны одежды. Ради чего вынашивать в чреве обреченных на пожрание? Взбулькивает от вожделения‚ гневный и распалённый‚ в праведной своей оголтелости:
– Сорвем происки! Покончим с проявлениями! Вооружась‚ начнем заново – совершенную расу с совершенными идеалами. Бог творит‚ а человек подновляет.
Спрашивают с опаской:
– У них получится?
Горбун откликается:
– У них получилось. Век прежний‚ как губка‚ насыщен кровью. Таким он состоялся. Таким ему оставаться – в хрониках и преданиях.
И все туманятся воспоминаниями.
Черно-белый преобразователь размывается неспеша‚ отправляясь на задание. Огонек в фонаре держится‚ исчезая последним. Снова поддувает ветерок‚ нагоняя наваждение. Ров без конца-края‚ засыпанный небрежно‚ неоглаженный лопатами‚ проросший по склонам несмелой зеленью. Разлом в глубины‚ осыпь‚ дождевая вымоина‚ – может‚ земля расселась от ужаса‚ а может‚ это и не разлом вовсе‚ но чей-то рот‚ перекошенный от крика? Миражные голоса разыгрывают с чувством:
– И бросили их в яму... Не бросили – опустили на веревках... Если бы на веревках... А в яме была вода... Не вода – болотная тина... И погрузились они в тину... По лодыжки... По горло! Так им сгубили жизнь в яме... Так‚ да не так. Поверху завалили глиной... Глиной‚ липучей глиной. Для пущего эффекта и вящего назидания...
Из ямы высовывается табличка. На ней написано: "Лёву не встречали?"
Лёва Блюм слезает с трудом с верблюда‚ пошатываясь на непослушных ногах‚ бредет туда‚ в переливчатые края‚ где последние огороды на окраине городка неуклонно обращаются в перелесок‚ а перелесок в болотную непролазь. Одиночка может‚ конечно‚ отсидеться в укромном убежище‚ за завалами соломы‚ но что делать целому народу? Где отсидеться и в какой глуши? Вылезает из ямы сестра Фаня – тень озабоченности на лице‚ выползают‚ держась за руки‚ неразлучные сомученицы Голда с Гитой – блеклыми стебельками в подполе проросшей картошки‚ выскакивает озорник Срулик в запачканной одежде‚ купленной ему на бармицву; следом за всеми поспешает крохотный Мойше‚ который подрос со дня гибели и потешно топает ножками.
– Вы почему молчите? – спрашивает Лёва.
Фаня выставляет табличку‚ на которой начертано любимое присловье мамы Дворы: "Много говорить – мало слышать". Лёве кажется: рот у Фани прикрыт‚ чтобы по случаю не проговориться и не огорчить его‚ Лёву‚ подробностями смертного часа. А может‚ глина набилась в рот‚ когда скидывали их в яму?
– Вы подросли‚ – удивляется Лёва. – Но не очень. Как же так?
Фаня выставляет другую табличку: "Нам некуда торопиться".
– Мне тоже.
Они дружно шагают рядом в миражное свое детство‚ на край нехоженых болот‚ чтобы наловить юрких головастиков‚ которых Срулик называл глазастиками из-за малых голов и громадных глаз. Поймав их с десяток‚ они понадеются поначалу‚ что из маловидных созданий проклюнутся окуньки с карасиками‚ чтобы резвиться на подоконнике в банке с водой‚ но у глазастиков неумолимо прорастут ноги‚ и надежда на мальков улетучится‚ обращаясь в скучную лягушачью неотвратимость. Земля вод и туманов простирается перед ними‚ закутанная в непроходимые болота‚ угрюмый лесной мир с холодными незамерзающими ручьями‚ где запрятались на холмах поселения‚ к которым нет пути‚ где водятся медведи с волками‚ лоси с кабанами‚ сытеют в озерцах утки с гусями‚ объедаясь жирными вёрткими вьюнами. К зиме болота промерзают и становятся преодолимыми‚ такое случается и в нестерпимую летнюю сушь; тогда из лесов‚ из-за великой непролази‚ являются болотные обитатели‚ угрюмые‚ молчаливые и удрученные‚ везут по дорогам‚ залитым водой‚ впрок заготовленное на продажу: деготь‚ смолу‚ дрань‚ гнутые полозья‚ дуги и оглобли‚ везут сушеную и копченую рыбу‚ мед‚ воск‚ сало и окорока‚ солонину из дичи в крепеньких выпуклых бочонках. Продают с выгодой на базарах‚ налегке отправляются назад‚ в глубины болот‚ куда нет доступа посторонним: вот бы прихватили с собой печальную Фаню‚ Голду с Гитой‚ озорника Срулика и несмышленого Мойше‚ вот бы увели за непролазь и уберегли до срока‚ – придут эти‚ в высоких сапогах‚ готовые покидать детей в яму‚ а на пути встанут манящие бугры призывно зеленеющими островками‚ в тонкосплетении стеблей и корешков‚ способные удержать ненадолго по сиюминутной прихоти‚ чтобы просесть вдруг под тяжестью сапога‚ с хлюпаньем поглотить без возврата. Несмышленый миражный Мойше бежит за миражной божьей коровкой‚ просит потешно‚ протягивая пухлую ладошку: "Ермилка-кормилка‚ лети сюда! Ермилка-кормилка‚ принеси хлеба!.." Чужим нет хода за те болота и спасения тоже нет...
