– О вас ничего не думают‚ – повторил Фишкин‚ – окончательно и навсегда.
И зашевелил от нетерпения ногами.
А умрет он в метро‚ на кольцевой линии‚ по дороге из сумасшедшего дома‚ на перегоне Белорусская-Краснопресненская‚ держа на коленях туго набитый‚ потрескавшийся портфель с консервированным зеленым горошком‚ и все подумают‚ что он просто спит. Он будет кататься по кольцу часами‚ крохотный‚ опавший‚ голова ниже окна‚ пока его не хватятся под утро уборщики вагонов. Даже мертвый – он прихватит еще немножко от движения. Даже мертвый.
– Вы ошибаетесь! – закричали с бульваров с явным облегчением. – Мы аннулируем заказы. Мы все. Все мы!.. А кто нам не желает‚ пусть у самого не будет!
– Понятно‚ – сказал Фишкин. – Тогда так: пойдете налево и два раза прямо. Там скамейка‚ на ней рыжий идиот в кепке. Спросите у него.
– Он берет заказы?
– Он берет деньги. Останетесь довольны.
– И ему можно верить?
– Верить? Кому теперь можно верить? Вам нужно‚ чтобы вас поцеловали в душу? Вас поцелуют. Но это будет недешево стоить.
И пошел прочь. И заплясало пятнышко по листве‚ по дорожке‚ по лицам. Посыпалась крупа из дырявого‚ битком набитого портфеля. А следом за Фишкиным заскакала черная птица‚ вечный его попутчик‚ одноногая‚ плешивая‚ горбатая‚ склевывая на ходу зернышки‚ скрывая путь Фишкина на земле.
Если вам нужен Фишкин‚ так он для вас уже умер. Если вам нужны его внуки‚ так вы для них умерли.
Не ищите Фишкина. Он не оставляет следов.
Не зовите Фишкина. Он сам вас найдет.
– Обижаешь‚ – запоздало сказал с Петровского рыжий идиот и запихнул под кепку хрустящую ассигнацию. – Заслоняешь-подменяешь. Кто ни спрашивал – одни спасибы. Кому ни советовал – одни пожалуйсты.
А на кепке выпуклость‚ будто голова с водянкой. А под кепкой деньги‚ многие сотни. А от скамейки очередь хвостом во мрак. Всякому хоцца‚ чтобы его поцеловали в душу. Никому, чтобы плюнули.
– Вуй-вуй-вуй... – запричитал-застонал-зажалился немощный голосишко с Яузского: бороденка худородная‚ слабенький пушок на комковатой лысине‚ круглые очки на тесемочке. – Температура – вуй-вуй... В окно гляну – тридцать семь и семь. Радио услышу – тридцать восемь и пять. Газету возьму – тридцать девять и восемь. Телевизор включу – кровь из носа‚ гной из ушей‚ ртуть из термометра. Как жить? Как жииииить?!.
И передернулся от невозможного зуда по коже.
3
...в сумерки‚ в невозможно усталые‚ неизбежностью налитые последние летние сумерки из окон игрушечного домика глядели два старика.
На Гоголевском это было‚ всё еще на Гоголевском: отныне и навсегда!
Тишина по бульварам.
Унылое беспокойство.
Привкус меди во рту.
Ломота суставов и кислая отрыжка.
Натужный ток крови по износившимся сосудам.
– Мне многого не надо‚ – шептал-заклинал вчерашний старик‚ высматривая из оконца одинокого знаменосца‚ терпеливо и с надеждой‚ с вечной готовностью к бурному удивлению. – Мне только проблески‚ в темноте‚ кой-когда. Вспыхнул и нет его.
– Ишь‚ чего захотел‚ – изумлялся сегодняшний‚ как на малого ребенка. – Проблески ему подавай! Да где их взять‚ эти проблески?
– Один! – он уже унижался. – Один за жизнь. Я оптимист‚ мне хватит.
– Ну‚ один, еще куда ни шло.
– И всё?
– И всё. И отойдите. Кончились ваши проблески.
А знамя сдавило грудь усыхающим корсетом. Знамя промяло ребра – не вздохнуть. Знамя мстило жестоко одинокому знаменосцу за умышленное свое заточение. Потому что знаменам нужен воздух. И ветер. Солнце и дождь. Свист пуль и крики "Ура". Запах пороха и вопли недобитых раненых. Иначе это не знамена. Нет-нет‚ иначе это обычные тряпки‚ что годятся‚ разве что‚ на портянки‚ не больше.
Но голос издалека‚ будто через мегафон‚ всякое слово гвоздем в череп:
– Чепуха! Шелуха с чешуей! Кому кончились‚ а кому и навалом. Я в обозе грузовик проблесков возил: резерв главного командования.
– Зачем? – спросили с опаской. – Это зачем?
– А для ранжира. Для наград-наказаний. Два проблеска – лейтенант. Четыре – капитан. Девять – автоматная очередь. Кому в лоб‚ кому на погон.
Пауза как спазм сосуда.
Всплыл над домиком остроперистый‚ златобокий‚ розовозакатный Тихий А.И.‚ следователь по особо нужным делам‚ громыхнул поверху‚ как камушек скатил по крыше‚ спрыснул на лица мелкую морось:
– Ах‚ домик! Ох‚ расписной! Одиночка на двоих. Показательный карцер в цветочек. Вот только решеточки на окна‚ позвольте навесить решеточки!
– Мы против‚ – сказали старики. – Нам воздуху мало.
– Ой‚ – огорчился‚ – какие же вы отсталые! Обычай такой. Примета. Народное поверье. Что ни окно‚ то решеточка.
Взвыло‚ заверещало‚ заулюлюкало‚ рухнуло сверху‚ с треском проломив крышу‚ обрушило расписные стеночки нечто темное‚ жаркое‚ колючее и мохнатое‚ что накрыло с головой‚ сграбастало‚ распластало на полу под обломками. Даже Тихий А.И.‚ остроперистый и златобокий‚ обильно омочил землю‚ с перепуга позабыв про должность свою и свое полковничье звание.
– Сдаетесь?! Ну!.. Раз ножом – и нету! Концы в воду и пузыри вверх!..
Он сидел посреди обломанных досок‚ завтрашний старик‚ и наслаждался эффектом. В драном ватнике с клочьями серой ваты. В затертых галифе с замусоленными тесемочками. Волосы спутанные‚ в перьях-соломе. Босые ноги в коросте грязи. Щетина двухнедельная на щеках‚ когда только успела вырасти? Сидел – чистил спичкой грязную расческу. Потом – ногти. Потом – уши. Потом ковырял в зубах. Бандит. Ушлый разбойник. Дезертир со стажем из брянских лесов.
– Какую тюрьму испортил‚ – сказал с опозданием Тихий А.И. и клацнул зубами из розовозакатной златобокости. – Придется теперь новую строить. Налоги поднимать. Цены повышать. Бюджет перегружать. Вас не спасет уже ничто‚ даже чистосердечный донос.
И пролился без остатка на землю‚ самоиспражнившись‚ самоопорожнившись‚ каплями всосался в самое ее нутро‚ в корни‚ в капилляры.
– Был у твоих правнуков‚ – сказал дезертир‚ окая. – Ничего живут. Богато. Портрет генералиссимуса на стенке.
– Это еще какого? Нашего?
– Вашего. Будто у нас своего нету. Вырос лес, вырастет и топорище.
– Правнуки...– взволновался вчерашний старик. – Кровь моя! – И тихо‚ с надеждой: – Вспоминают?..
– У нас‚ друг‚ вспоминать не положено. У нас пункт в анкете: "Имеете ли родственников в проклятом прошлом?" Я им говорю: чего прадеду передать? А они: "Провокация! Провокация!.." Они меня в силовое поле. Еле ушел.
– Зачем... в силовое поле?
– А чтобы сдать куда следует. Чтобы добавку получить. Горбушку для энтузиазма. Черпак каши. Две кильки для рвения.
И шагнул на тропу, не оглянулся.
– Я не могу‚ – сказал один.
– Я не хочу‚ – сказал другой.
Три старика – гуськом‚ сторожко – выходили с Гоголевского бульвара.
Мимо прелестных фонарей со старых‚ добрых по памяти времен‚ которым не под силу осветить времена теперешние.
Мимо Гоголя в мраморном столбняке унижения и надругательства‚ от которого не оправиться во все будущие века.
Мимо свирепых львов в ненужном теперь оскале‚ что давно уже проспали подмену.
Мимо затерянных во мраке скамеек с очарованными стариками-свидетелями.
Мимо тебя‚ мимо меня‚ мимо самих себя.
– Я тут‚ – сообщил Волчара‚ звеня вязальными спицами. – Я замыкающий. Времени у меня навалом. Могу поштопать‚ могу перелицевать‚ носки могу связать из материала заказчика. Всё – приварок.
А впереди площадь‚ залитая огнями.
Зевы туннелей жерлами стволов.
Отлепился от бетонной стены‚ встал на пути‚ протянул дрожащие руки застенчивый старикан с красными пятнами на лице‚ с лихорадочным отсветом в глазах‚ с судорожным тиком поперек щеки и вдоль шеи.
– Я доработал‚ – сказал глухо‚ с нажимом. – Я доработал‚ можно внедрять. – И вцепился зубом в необъеденную еще фалангу: – Подобреть! Немедленно и всем! К указанному сроку! Чтобы выхода у них не было!
