— Что случилось, Ханка?..

И еще:

— Вы два раза приходили в лес?

И снова не получил ответа, кроме молчаливой покорности в глазах.

— Подождите…

Сзади опять приближалась телега с пристяжными лошадьми, и он отодвинул Ханку с дороги. Когда он взял ее под руку, она вздрогнула и очнулась:

— Где Мотик?

— Вот он.

Мотику срочно понадобилось купить деревянную ложку, блестящую, красную в золотую клетку. Ложки продавал босой, загорелый дочерна мужик, он разложил их на мешке, расстеленном прямо на земле. Потом Мотик опять разревелся. Хорошо, что Ханка увидела Трохима, их возчика. Тот помыл на реке бричку, искупал лошадей и теперь вернулся в город. Мотика отправили с Трохимом домой, а сами пошли дальше, на новый рынок. Блеяли связанные овцы, когда их прижимали к земле и состригали шерсть. Свиньи визжали так, будто их режут на месте. Здесь ярмарка кончалась и начинались бескрайние серые поля, через которые тянулись во все концы света пыльные дороги, и по одной из этих дорог весело, мягко катилась вдаль освещенная солнцем телега. Первая телега, в этот жаркий день покидающая шумный город.

— И мы — как эта телега…

Ханка очнулась. Кто это сказал? Хаим-Мойше? Или ей послышалось? Во всяком случае, не похоже, что он. Он о чем-то задумался, глубоко задумался.

Они брели по безлюдным, нераспаханным полям, брели просто так, без цели. Попали на засеянное поле, где зеленели молодые колосья, а среди них петляла тропинка. Она вела к далекому лесу, который лет восемь назад вырубили, но теперь уже подросли молодые деревца. Старые пни защищают их, и никто-никто не может там проехать.

Около леса они присели отдохнуть на зеленом пригорке. Сидели и слушали, как стрекочут в траве кузнечики.

— Хаим-Мойше…

Ей было трудно говорить. Он взял ее за руку, ласково посмотрел на нее, и она увидела, что в глубине его глаз что-то таится, прячется за дерзкими, веселыми огоньками. И ей вновь показалось, что он давно знает все, что она хочет ему сказать. Как будто когда-то давно-давно они уже сидели на этом пригорке, и она все ему сказала. Но сейчас она скажет еще вот что:

«Вы хороший… И ей сейчас хорошо, хорошо от всего, даже несмотря на то что у Мотика нет мамы… Так странно!.. Она только хотела сказать, что ничего от него не требует… Она плачет… Да нет, ничего… Это ничего, что она плачет. Просто вспомнила Мейлаха… Вот…»

И в глазах — целое море счастья.

Всю дорогу, когда Хаим-Мойше провожал ее домой, она молчала. Она не спрашивала, когда они снова увидятся. Главное, что теперь у нее есть не только маленький Мотик, — этим жарким летом у нее началась новая, настоящая жизнь. Никогда еще ей не было так хорошо.

По дороге в лес Хаим-Мойше думал о ней и ее новой жизни, думал о ней, когда вернулся в старый город и отыскал агента Залкера в комнате Прегера. Он думал — что было бы, если бы он, Хаим-Мойше, пошел сейчас к Ханке и поговорил с ней открыто, как с Мейлахом? Что было бы, если бы в доме Ойзера Любера вдруг зазвонил колокольчик на парадной двери и Ханка увидела, что это он, Хаим-Мойше?

Но на самом деле он был в старом городе, в доме с низким потолком, и видел перед собой пьяных людей и бутылки разной величины, полные и пустые. Бутылочные горлышки торчат над столом в беспорядке, как в кабаке, а сверху качаются покрасневшие лица и бледные лица. Один держит на коленях гармонь, другой, юркий, жилистый, в узких лаковых сапогах, орет на долговязого портного с виновато бегающими глазами:

— Так пошел и привел сию минуту! Понял, сука, что тебе говорят?

Он ударил стаканом по столу, расплескал водку. Портной лениво поскреб в затылке и вышел.

— Кто здесь Залкер из Берижинца? — спросил Хаим-Мойше.

С места поднялся тот самый, низкорослый в лаковых сапогах, который стукнул стаканом по столу.

— Я. Насчет инвентаря и лекарств, верно?

— Да.

— Это Прегер: лучшая выпивка в городе, чтоб я так жил… Не бойтесь, пане, садитесь… У нас тут все по-простому. Налить капельку?

Тотчас наполнили чью-то рюмку, даже не сполоснув ее, и потянулись к нему стаканами.

— Лехаим!

— Ваше здоровье!

— И пусть лопнут все благородные и уважаемые хозяева в Ракитном!

— Пейте!

Плосконосый оборотень сразу смекнул, что это не ему. Он тихонько кашлянул, пригладил длинными пальцами волоски на подбородке и вместе с табуреткой немного отодвинулся от стола. Он почувствовал, что отошел на второй план. Нажал на кнопки всеми пальцами одновременно, свел планки, выпустил из инструмента воздух и замер.

— А вы в некотором роде революционер, а?

— Революционер?

Хаиму-Мойше пришлось глотнуть из рюмки. Отпив, он повернулся к Прегеру: «Нет. Он и сам не знает. Может, когда-то, в прошлом…»

— Да вы не стесняйтесь, пане! — Залкер вытянул под столом ноги в узких сапожках и откинулся на спинку стула.

«Хе-хе! Вот у него, Залкера, есть младший братишка, тоже революционер. Все мотается где-то между Херсоном и Николаевом. Парень — хват. Так вот, встречает он как-то братца в Одессе, просто случайно встречает на улице и спрашивает:

— Что новенького, Йойна?

— А что может быть новенького? — отвечает Йойна. — Все хорошо.

— Да нет, я не об этом, — говорит он Йойне. — Уже ведь года два, как у вас все тихо.

— Не беспокойся, — отвечает Йойна.

— Ты смотри, — говорит он братцу, — смотри, как бы богатенькие вас опять не пощекотали немножко. Хе-хе-хе!»

Он снова откинулся назад, так что ноги заболтались в воздухе, и расхохотался.

А Прегер даже не замечал, что у него на блестящей лысине и на высоком лбу сидят две мухи. Он был серьезен:

— Подождите…

Глаза помутнели, язык немного заплетался, но голова работала ясно. Ему хотелось высказаться. Прижать к переносице пенсне и высказаться.

«Во-первых, он хочет выпить за Хаима-Мойше. Он не верит ученым, они носят две пары очков, хотя могли бы обойтись одной. У них тысяча способов представить черное белым, но черное все равно остается черным. Хаим-Мойше, однако, вообще не носит очков. Он, Прегер, как-то уже говорил это в доме Бромбергов. Так ему кажется. Поэтому он хочет за него выпить. Лехаим! И Мейлах был такой же. Он держался со всеми на равных. Ради добрых отношений, наверное. Когда он, Прегер, был на его похоронах, он подумал: неужели этот человек ни разу в жизни не захотел плюнуть кому-нибудь в лицо? Но тогда и он, Прегер, не обязан за него плевать. К чему это он?.. Вот к чему: он, Прегер, не очень-то заботится о добрых отношениях, он по одну сторону, Ракитное — по другую. Залкер не даст соврать. Он, Прегер, революционер, хотя ему нравится идея насчет Палестины. Не потому, что он, упаси Боже, сионист, просто он верит, что в Палестине не смогут появиться такие отцы, как Азриэл Пойзнер. Он лавочник в шелках. И Прегер заявляет: долой шелка с лавочников! Но Азриэл Пойзнер не хочет снимать шелковых одежд. Каждую пятницу вечером у него накрыт стол. Один раз он пригласил к столу его, Прегера, и очень вежливо попросил, чтобы он перестал встречаться с его дочерью. Сказал, она еще ребенок и может из-за него разочароваться в своих идеалах. В каких еще идеалах?! Разве вы что-нибудь ей дали, — крикнул он тогда Азриэлу Пойзнеру, — кроме чеснока и хлеба?»

— Молодец! Так его! — радостно перебил Залкер. Он вроде как задремал, но встрепенулся и потянул Прегера за рукав, чтобы чокнуться. — Пинка ему под зад, ублюдку!

Тут он полез целоваться, но Прегер, в расстегнувшейся блузе, оттолкнул его, поднялся на ноги и провозгласил:

— И поэтому я говорю: лехаим! И пусть горят огнем шелковые лавочники!.. И пусть… А что, Хаим-Мойше уже уходит? Куда это он так спешит? У него что, корабли в море тонут?

«И то верно. Хаим-Мойше находит, что Прегер в известной мере прав, не потонут его корабли… Можно еще немножко посидеть. Он хотел бы сказать, что Мейлах с Прегером наверняка не согласился бы. Мейлах сказал бы: „Оставьте этому лавочнику его шелка“. Но это мелочи. Главное вот что: здесь жарко, очень жарко, воздух тяжелый… Это действует на него. Можно, он, Хаим-Мойше, пересядет туда, поближе к открытому окну? У него тоже есть претензии к Ракитному, ему не все тут нравится. До чего здесь слышен шум ярмарки! Вот, например: если б они с Прегером в один прекрасный день легли и померли, их похоронили бы на окраине кладбища, у самой ограды. В Ракитном есть такой обычай: класть молодых людей на краю кладбища, у забора. Почему, например, там похоронили Мейлаха? Он, Хаим-Мойше, этого не понимает. Спрашивал, но правды так и не добился… А может, все-таки… Может, пусть от Ракитного не останется ничего, кроме кладбища, а на кладбище самое главное — Мейлах. Он должен занимать там почетное место. Так вот: лехаим! И пусть Прегер его простит за то, что он немного ушел в сторону… Он совсем не собирался надевать очки, как говорит Прегер. Просто вспомнил одного знакомого ученого, который однажды пошел на кладбище и сел там писать историю города. А для истории, надо добавить, мертвые всегда живы, а живые мертвы. И теперь, собственно, Хаим-Мойше хотел бы кое-что спросить у Прегера. Он хотел бы знать, кто такая Хава Пойзнер, о которой говорит все Ракитное. Уж больно ему интересно».