— Я угадал, — сказал он.

— Про мать?

— Да.

Она сглотнула и потупилась.

— Может, ты дашь мне пройти? — спросил он.

— Извините, — сказала она тихо.

Он покосился на нее за это «извините», кривовато усмехнулся, сбросил плащ, прошел мимо нее на кухню.

— Я думал, ты что-нибудь приготовила, пока я совершал трудовой подвиг…

— Ох, прости. — Она захлопотала, захлопала дверцами и ящиками. — Прости, пожалуйста… Я тут вся извелась — ты сказал, вначале пойдем оформим бумаги…

— Я передумал.

— Что-то случилось?

— Ага. — Видно, он не завтракал, потому что бутерброды из ее рук отправлялись к нему в рот прямым ходом.

— Что случилось, что?

— Ты спала.

— Я спала?!

— Да, я принес все бумаги с собой.

Она подождала, пока он дожует очередной бутерброд, и поцеловала его так, как она целовала Отца, когда была за что-то Ему особенно благодарна. Этот поцелуй длился, наверно, минуту.

— Уф! — сказал он и помотал головой. — Я чувствую, бутербродов уже достаточно.

— К вечеру я приготовлю еду, — сказала она. — Завтра приготовлю. Больше не упрекнешь меня в этом.

— О’кей. Сделай тогда кофе, и пошли в комнату.

Пока она делала кофе, он разложил на журнальном столике несколько бумаг — заполненных, полузаполненных и совсем пустых. Она подписала их, не глядя.

— Вообще-то, — заметил он, — лучше бы ты так не делала.

— Почему? Разве не положено доверять адвокату?

— Адвокату — да. Но я уже не адвокат для тебя. Я принял тебя близко к сердцу.

— Тем более.

— Нет.

Она недовольно повела плечом и демонстративно перевернула все бумаги.

— Скажи лучше, когда ты увидишь Его?

— Надеюсь, через пару часов.

— Передашь записку?

Он подумал.

— Давай лучше скажу Ему, что все у тебя в порядке. Я устрою вам свидание, ты не переживай.

— Как скажешь…

— Я пошел.

— А мне что делать?

— Ужин.

— Ну, правда?

— Я вчера сказал тебе: выполнять мои инструкции.

— Как скажешь, — повторила она и улыбнулась. Жизнь еще не сделалась прежней. Впрочем, прежней она уже не сделается. Жизнь все равно будет другой; вот бы не хуже, чем раньше. Что-то впереди? Возможно, что-то очень трудное. Но, наверно, уже не такое страшное, как то, что она пережила. По крайней мере, появился кто-то, на которого хотелось надеяться. Было хорошо на кого-то надеяться. Было ужасно надеяться только на себя.

Она приготовила ужин и сидела перед телевизором, подпершись кулачком и думая вперемешку обо всех странных событиях последней недели. Она ожидала Корнея Петровича, как любящая, заботливая жена. Сейчас он придет. Он будет усталый и голодный. Она не набросится на него с расспросами; первым делом она снимет с него пальто, повесит на вешалку; потом встанет перед ним на колени и расшнурует его ботинки, а пока он будет умываться, она достанет из холодильника то, что должно быть холодным, и выложит с плиты то, что должно быть горячим. И когда он будет есть, она вот так же подопрется кулачком и будет смотреть на него в умильном молчании. А когда он будет заканчивать есть, она отнесет в комнату горячий кофе. И вот тогда-то, попивая кофе и покуривая трубочку, он тихо и неторопливо расскажет ей о делах.

Когда щелкнул замок, она дрожала от волнения. Она не хотела показывать ему свое волнение, чтобы не заставлять его рассказывать, не насытившись. Она с трудом овладела собой. Дверь отворилась; послышался негромкий треск, и огромный букет цветов в целлофане проник в прихожую прежде несущего его человека. Еще никто, даже Отец, не дарил ей таких букетов. Она не выдержала волнения и нахлынувших от букета эмоций. Она зарыдала.

Вместо того, чтобы расшнуровывать ему ботинки, она стояла и рыдала, как последняя идиотка, а он, голодный, обнимал ее, держа огромный, потрескивающий целлофаном букет у нее за спиной, и шептал ей на ухо какие-то слова утешения. Потом он отстранился, посмотрел на нее довольно-таки весело, вручил ей букет и зашел в ванную, и она услышала звук мощной водяной струи. Трижды идиотка, ругнула она себя, нужно было на всякий случай наполнить ванну да еще припасти отдельное ведерочко кипятка, чтобы погорячее.

Она понуро поплелась на кухню, чтоб хоть вкусным ужином сдобрить эту бездарную встречу.

Корней Петрович появился в известном халате, посвежевший и еще более веселый, держа в руке пару разных и красивых бутылок. Он радостно ухнул при виде накрытого стола, отставил свои бутылки в сторону, а взамен них извлек из холодильника и моментально открыл холодную водочку. Сел, налил и выпил залпом полстакана и немедленно начал поглощать блюда и закуски.

Он ел с видимым удовольствием, и Марина начала чувствовать себя немножко более счастливой.

Через пять минут Корней Петрович частично удовлетворился, сделал паузу и закурил трубочку. За эти пять минут не прозвучало ни слова. Марина ждала.

— Что ж, — сказал адвокат, — готовить умеешь.

— Я старалась, — тихонько сказала она.

Он посмотрел на нее испытующе. Она почувствовала, что он не случайно тянет с рассказом.

Но продолжала молчать.

— Все пытаюсь понять, как мне с тобой разговаривать, — сказал он наконец, продолжая прямо смотреть на нее. — Я могу отбросить эвфемизмы?

— Что это такое?

— Это приличные выражения для неприличных вещей. Я хочу говорить с тобой просто и откровенно.

— Разве мы вчера этому не научились?

— Про себя — да. А придется про Него.

Она вздрогнула.

— Говори.

— Он убил человека. У следствия есть аргументы, а самое главное — Он, похоже, готов признаться. Если Он признается, суд сочтет убийство доказанным.

— Его… Его…

— Расстрел — мера исключительная, — подсказал адвокат.

— Значит?..

— Ничего не значит. Тебе будет легче, если Его отправят лет на десять, сопроводив со злобы неофициальной информацией для паханов? Заметь — правдивой информацией?

— И там…

— Правильно, — кивнул головой Корней Иванович. — Недолго Он там протянет. А тебя, моя маленькая, выловят на улице и тоже… обойдутся так, что потом сама жить не захочешь.

— Что же делать? — растерялась она.

— Есть всего один ход, — сказал адвокат. — Всего один.

— Я сделаю все что угодно, — сказала она. — Вы знаете.

— Да, — подтвердил он. — Ты-то сделаешь. А нужно, чтобы Он сделал.

— Что?

— Представь себе, что твой Отец — недееспособный. Невменяемый, душевнобольной, сумасшедший… называй, как больше по душе.

Она немножко подумала.

— Представила.

— Не так уж трудно представить, не правда ли?

Она поморщилась. Ей захотелось плакать.

— Вот этого не надо, — сказал адвокат. — Мы сейчас работаем, понимаешь? Спасаем твоего Отца. Возьми себя в руки.

— Вы считаете, что это так и есть. Что Отец сумасшедший.

— Какая разница, что я считаю? — спросил он с неприятной ухмылкой. — Нужно будет ради спасения объявить Его фашистом — значит, так и будет сделано. Даже если твой Отец, милочка, и не вполне душевнобольной, Он очень похож на душевнобольного. Очень. А если так…

Корней Петрович замолчал.

— Вообще-то норма — понятие относительное…

— Не отвлекайся, — строго сказала она. — Если Его признают душевнобольным, то — что? Не посадят?

— Ага. Отправят в психушку.

— Хрен редьки не слаще, — пробормотала она.

— Дура, — сказал Корней Петрович. — Это уже не правоохрана, а здравоохранение. Усекаешь?

— Кажется, да. Оттуда можно вызволить. Но как?..

— Это другой вопрос. Для другого времени. Сейчас мы боремся за Его жизнь.

Она немножко подумала.

— Ты прав. Извини, не буду больше… дергаться…

— Замечательно. Остановка за малым — чтоб Его признали недееспособным.

— Это… экспертиза, правильно?

— Правильно, правильно. Я позабочусь об этом. Но… понимаешь…

Он стал искать слова.

— Ну? — крикнула она. — Говори! Сам же сказал — без этих…