— Эй, — перебил он, — похоже, ты не поняла, зачем это.

Он склонился над журнальным столиком, приблизивши к ней свое лицо, и посмотрел ей в глаза очень серьезно.

— Послушай, Его не могли привезти сюда просто так, из-за мифического растления. Ваш Семенов выдвигает против Него что-то другое. Что было в руках у Семенова? Пачка измаранной бумаги, которую он называет свидетельскими показаниями. Там, среди этих показаний, есть что-то такое, чего мы не знаем. Вот я и пытаюсь понять, что. Ты, например, уверена, что ваши действия нельзя расценить как садизм? Может, вы там ремнями вязали друг друга? У вас в деревне есть видеосалон?

— В Починках есть, — сказала она хмуро. — Я понимаю, о чем вы. Ничего такого не было.

Он думал, все снова раскуривая трубочку.

— Может быть, это как-то связано с моим объяснением, — несмело предположила она. — Ведь у Семенова были не только показания этих людей, но и мое объяснение. Даже целых три варианта.

— Я не забыл. Доберемся и до объяснения.

— Наверно, дело в нем, — сказала она. — Все, что я делала в течение последней недели — начиная с дискотеки — оборачивалось против нас. Оказалось, что я очень глупа и неудачлива.

— Ты…

Ты уникальное созданье, захотелось сказать ему и встать перед ней на колени, поцеловать ее сильные руки, грубоватые от деревенской работы, ее длинные пальцы, достойные драгоценных перстней, и, может быть, в благодарность за бескорыстное движение своей души удостоиться слабой ответной ласки, тусклой тени мистического, непостижимо глубокого, существовавшего между ней и ее Отцом… Как жаль, что это нельзя, подумал он уныло; это только испугало бы ее… и несвоевременно, не до него ей сейчас… а когда он спасет Его — если спасет! — будет тем более не до него…

— Хорошо, — сказал он, подавив минутный порыв, — ты могла бы прямо сейчас, письменно, на листе бумаги, в точности воспроизвести все три варианта своего объяснения?

— Конечно, — улыбнулась она. — Они же совсем короткие… и потом, я обдумывала каждое слово.

Он дал ей бумагу.

— Пиши.

Она писала, радуясь простоте задания. Он сделал себе еще кофе, пыхтел трубочкой и думал о деле.

— Вот.

Он прочитал. Вначале бегло. Потом внимательней. Потом еще внимательней. Потом до него дошло.

— Припомни фразы, в которых Семенов критиковал второй вариант объяснения.

Она посмотрела на текст.

— «По-твоему получается, что такой факт происходил всего один раз. — Так он сказал. — Выходит, что из-за того, что в -21-м году ты осталась без матери, в -9-м году совершился этот единственный факт».

На что я возразила:

«Я не написала, что единственный».

Он не принял такое возражение.

«Что же, — спросила я резким тоном, — мне количество этих раз указать, так?»

«Ясно, что количество ты не считала, — спокойно сказал он. — Напиши, в каком году случился первый».

«Я не помню! — сказала я. — Должна специально придумать?»

«Ничего не нужно придумывать. Пиши правду».

«А если не помню?»

«Так и пиши: не помню, потому что память отшибло…»

«Потому что маленькая была!» — сказала я ему, как дураку.

«Потому что маленькая была, — повторил он с усталым видом, — что угодно, только конкретно».

— Все, — сказала она. — Такой вот был разговор.

— Скажи, а сколько лет этому Семенову?

Она подумала.

— Может быть, сорок? Сорок пять?..

— Долго он участковым?

— Не знаю. Сколько помню себя, всегда он был.

— Ты когда-нибудь говорила с Отцом о своей матери?

Она вздрогнула и вонзила в него острый, настороженный взгляд.

— Понятно, — сказал он. — Ай да Семенов.

Они с минуту посидели молча, думая каждый о своем. Она отходила от шока, вызванного внезапным вопросом; как испуганная улитка, выглядывала осторожно из раковины, спрашивая себя, можно ли дальше и как теперь. Он не сомневался, что угадал, и размышлял о своей странной судьбе и профессии, время от времени сталкивающей его с людьми, к которым его влекло пагубно и необъяснимо.

— Плохо, да? — спросила она наконец, еще не понимая, но уже чувствуя.

— Пожалуй, — отозвался он, — хотя… С чисто профессиональной позиции, тем интереснее дело…

— Вы скажете мне?

— Да. Ты, конечно, не знаешь, возбуждалось ли уголовное дело по факту смерти твоей матери.

— Конечно, не знаю.

— Ага, — он раздумывал, как ей сказать, чтобы она не спряталась в раковину всерьез и надолго.

— Мне правильно кажется, — осторожно помогла она ему, — что это связано с ней? С ее смертью?

— Да.

— Почему только сейчас, через двенадцать лет?

— Как раз потому… — Он усмехнулся. — Видишь ли, как тогда, так и сейчас должны быть какие-то основания для возбуждения уголовного дела.

— То есть… растление уже не при чем?

— Да забудь ты про это растление, вообще слово такое забудь! Он вас попугать решил, понимаешь? Изгнать из деревни, чтоб другим неповадно было… Не при чем здесь ни закон, ни милиция.

Он посмотрел на нее и добавил:

— Если хочешь знать, участковый вообще не имеет права возбуждать уголовных дел. Это прерогатива районного следователя. Соответственно, санкция на арест — прерогатива прокуратуры.

Она взяла в руки исписанный бумажный листок.

— Все равно… я что-то…

— Представь себе, — сказал Корней Петрович, — что двенадцать лет назад участковый Семенов заподозрил твоего Отца в убийстве. Почему заподозрил — вопрос не ко мне. В деревнях сложный расклад взаимоотношений, копаться в нем бессмысленно… Итак, заподозрить-то он заподозрил, но — чисто по-человечески. Как участковый, он не мог серьезно заниматься этим делом, а даже если бы и мог, то ничего не смог бы доказать, поскольку отсутствовала важная вещь, а именно — мотив преступления.

Бумага в ее руке задрожала, и она поспешно положила ее на стол.

— Время шло… Семенов иногда, может быть, даже общался с вами — участковый, как-никак… Конечно, он не очень-то вас любил — впрочем, вас вообще не много кто любил, верно? — однако же новых фактов по этому делу не обнаруживалось, и подозрение его помаленьку слабело… забывалось… быльем порастало… Но не исчезло совсем.

Теперь не только рука — она вся задрожала.

— И вот проходит двенадцать лет, — неторопливо продолжал адвокат, — а это не так уж много, девочка… и судьба посылает Семенову — дело не дело, так… какую-то ерунду, разве что для потехи мужского воображения… однако же в этой ерунде скрывается ма-аленькая зацепочка… Другой бы — какой-нибудь новый, молодой, будь он участковым — этой зацепочки бы и не заметил… Ну, устроил бы ту же острастку. Покуражился бы да и отстал… Так бы сделал другой. Но не памятливый Семенов.

Она почувствовала, как что-то тяжелое обволокло ее и потащило прочь от всего хорошего в прошлом и будущем. Она уже чувствовала такое несколько раз — дома, в кабинете Семенова… У нее не было и не предвиделось сил бороться против этого в одиночку.

— Одно дело, — сказал адвокат, — если дочь приходит как бы на замену матери. Отец безутешен, даже и думать не хочет о том, чтобы кого-то привести в дом… так проходят годы… но они, эти годы, все же берут свое; все больше хочется женского тепла и ласки, а меж тем дочурка уже подросла… Отец и дочь нежно любят друг друга… все нежнее… все нежнее…

Теперь они оба чувствовали одно и то же. Он резал по живому, но иначе было нельзя, и она могла быть только благодарна ему за это.

— И совсем другое дело, если эта любовь — с ее младенческих лет… Что это за любовь, отдельный разговор… да и не для дела… а для дела важно, что причина и следствие меняются местами: не смерть матери привела к любви отца и дочери, а может, как раз наоборот — любовь отца к дочери возникла и проявилась раньше… та самая любовь, которую оказалась не в состоянии вынести мать… и из-за которой…

Он помолчал. При всем ее жутком состоянии она не могла не отдать должное щадящим формулировкам, в которые он облек свой логический анализ.