— Вот: «Я признаю, что такой факт был на самом деле». Все. А дальше — сплошное оправдание. Выходит, что из-за того, что в -21-м году ты осталась без матери, в -9-м году совершился этот единственный факт.

Она слегка покраснела.

— Я не написала, что единственный.

Участковый покачал головой.

— Мне количество этих раз указать, что ли? — огрызнулась она.

— Зачем количество? — спокойно возразил он. — Ясно, что количество ты не считала… Напиши, в каком году случился первый.

— Я не помню! — сказала она злорадно. — Должна специально придумать?

— Ничего не нужно придумывать. Пиши правду.

— А если не помню?

— Так и пиши: не помню, потому что память отшибло…

— Потому что маленькая была!

— Потому что маленькая была, — устало согласился Семенов, — что угодно, только конкретно.

Кошмар продолжался… Она опять вышла. Опять писала. Опять ждала.

Прочтя бумагу на этот раз*), Семенов удовлетворенно хмыкнул.

— Наконец что-то похожее.

— Все? Вы довольны?

— Смотря чем, — криво улыбнулся он. — Мало мне радости от твоей записки как таковой… Но, учитывая ее назначение…

Он замолчал.

— Ладно, ступай.

— А отец?

— Ты не могла писать еще дольше? Как я тебе его оформлю за десять минут?

Ее глаза наполнились слезами.

— Я до завтра тут буду сидеть.

— Еще чего, — разозлился он, — это тебе ночлежка, что ли?

— Вы обещали…

— Я от своих обещаний не отказываюсь.

Она отрешенно встала. Еще одна ночь была потеряна. Что ж… Завтра так завтра. Только бы не обманул.

— То есть, — уточнила она, — завтра с утра я могу прийти за ним?

— Как хочешь, — пожал плечами участковый.

— Можно мне сейчас повидать его? Ну, хотя бы одну минутку?

— Нет. У нас и условий таких нет, свиданья устраивать.

— Хорошо, а еды передать? Я быстренько бы купила…

— Что положено, он получает. До завтра доживет.

— Но вы выпустите его?

— Выпустим, выпустим…

Она медленно вышла из кабинета, боком, оглядываясь, не отрывая глаз от лица участкового, пытаясь прочесть на нем какую-то заднюю мысль и не видя ничего, кроме усталости. Она открыла дверь и вышла. Постояла немножко в коридоре. Пошла домой.

Участковый же глубоко вздохнул и, заложив руки за голову, с удовольствием потянулся, и усталость разом слетела с его лица. Все, что он говорил ей, было сплошным враньем, но это теперь не имело никакого значения. Имело значение только то, что он все-таки добился желаемого. Она все-таки написала единственную фразу, ради которой он угробил столько времени и сил и которая — дай-то Бог! — будет для него судьбоносным козырем в этот смутный для правоохраны разгар перестройки.

Перевод в уезд, в область? Ну, это вряд ли, если смотреть на вещи реально; однако, новое звание не казалось чудом, а набор поощрений — тем более; и уж во всяком случае — громкое дело, выплывающее из участка исключительно благодаря его ловкой оперативной работе; престижное, да и само по себе интересное дело, о котором заговорят в центре, из-за которого он получит новые связи, станет известен и уважаем; в конце концов просто важное дело, явная веха его славной милицейской карьеры и славного милицейского будущего.

И опять был тоскливый бесконечный вечер. Опять она была наедине с собой перед зеркалом, и это помогло ей заснуть. Она проснулась под утро и сразу же повторила свой акт, достигнув, как накануне, одного за другим двух разных оргазмов. Она до рассвета сидела, мечтая, как покажет свое открытие Отцу, и загадывая, каков будет оргазм под Его благословенным, волнующим взглядом. Интересно, куда Он захочет смотреть — на нее или в зеркало? Она расскажет о своих новых ощущениях. Они обсудят эту тему. Может быть, пизда внесет новые краски в любовь… Может быть, ей удастся достичь оргазма под Его языком, губами, руками… Много таинственных наслаждений таилось впереди… только бы…

В начале восьмого она двинулась в путь. Ей не хотелось появляться в участке — вдруг Семенов придумает еще что-нибудь; она хотела дождаться, пока Отец не выйдет, чтобы идти с Ним вместе, поддерживая по дороге Его, ослабевшего от плохого питания. Она заняла позицию на боковой улице и стала, как часовой, ходить по ней взад и вперед вдоль палисадничка детского сада, выглядывая всякий раз из-за угла, откуда хорошо просматривалось здание участка. Она видела, как люди входили в участок; видела, как зашел участковый Семенов, и фантазировала, мысленно сопровождая его — сейчас, наверно, спрашивает у дежурного, как дела, расписывается в служебных журналах… а сейчас разбирается с каким-нибудь алкашом, доставленным за ночь… а сейчас отвечает на звонок районного начальства… а сейчас вызывает сержанта Петрова и говорит, что пора оформлять… и вот сейчас, вот-вот Он выйдет… исхудавший, небритый, в помятой одежде…

Ее сердце разрывалось от жалости к Нему, такому уже близкому. Она все дольше оставалась возле угла, почти непрерывно уже выглядывала из-за облупленного штакетника… но Его все не было. Уже было девять часов, а потом десять часов, и на нее уже начинали коситься прохожие, и она поняла, что все-таки придется идти, потому что Семенов наверняка придумал что-то еще и теперь ждет, когда она явится. Шумно выдохнув, она решилась и быстро, бесповоротно пересекла главную улицу. Снова пришлось ждать Семенова. Ждать, ждать, ждать… Трое суток слились для нее в сплошное ожидание, перемежаемое разве что зеркалом; привалившись к зеленой стене против двери участкового, она думала, что, наверно, только в кино сходят с ума от великих потрясений, а в жизни-то самый простой способ сойти с ума — это вот такое бесконечное тупое ожидание.

Семенов освободился, но не пустил ее в кабинет.

— Жди, — сказал.

И она ждала. Со вчерашнего дня это было привычно. Опять мимо ходили люди, носили бумаги, разговаривали непонятно о чем, кто-то смеялся, кто-то курил в конце коридора, все было серо, безлико, опять похоже на сон. Опять появился Семенов, велел зайти в кабинет. Она зашла. Он посадил ее у своего стола, туда же, где и вчера, и вышел. Его долго не было. Она ждала. Потом он вернулся.

— Что, — удивился, — ты еще здесь?..

— Когда? — тихо спросила она.

Он развел руками.

— Теперь уж не меня спрашивай. Я предупреждал…

Сердце на секунду остановилось.

— Где Он?

— Не обязан тебе отвечать в данный момент, — тускло сказал Семенов, — но, чисто по дружбе… Увезли твоего папашу.

— Куда? — крикнула она с надрывом.

— Ясно куда — в Кизлев…

— Как это, почему? Как увезли? Вы обещали…

Семенов вздохнул.

— Иди, девка, домой… да приготовься к чему похуже…

Она задрожала.

— То есть… к чему — похуже?..

— Например, к повестке из отдела… а может, к тому, что следователь к тебе в гости зайдет…

— Вы били его?

Он ухмыльнулся.

— Мы-то нет… а вот в Кизлеве уж не знаю как у него дела сложатся… с соседями по сизо…

— Сизо?

— Ну, следственный изолятор… Теперь там поживет. Ладно, — заспешил он, — что-то заговорился я с тобой, а ведь дел по горло. Ступай, девка, не мешай работать…

— Вы же обещали, — сказала она тонким голосом. — Я писала вчера… как вы хотели… Вы сказали, что этого достаточно… Почему так? Вы обманули меня, да? Вы обманули… Но это же… это же подло, бессовестно!

Семенов уставился на нее круглыми наглыми глазами.

— Вот как мы заговорили! Подло, мать твою за ногу! Да знала бы ты… ну ничего, еще узнаешь…

— Что я еще должна узнать? — прошептала она.

Но он уже отошел, не взорвался; посмеиваясь, взял ее за локоток, вывел аккуратно в коридор, дверь кабинета запер и двинулся по коридору. А она осталась, смотрела ему вслед и не знала, как быть. Только адвокат, неведомый уездный адвокат мог быть ей утешением и поддержкой.

Она вышла прочь, не глядя под ноги; добрела до автобусной остановки и стала ждать опять, на этот раз — автобуса. Это было недолго. Пара часов, не более. А потом час в автобусе — полезный, наполненный давкой час, за который она пришла в себя полностью. И еще час, никак не меньше часа до окончания рабочего дня оставался в ее распоряжении в результате того, что она очень быстро — неправдоподобно быстро, за какие-нибудь полтора часа — сумела найти адвоката.