Бывали разные случаи. Время от времени змей застигал ее врасплох и исторгал семя, почти не изменив внешнего облика Царя — в таких случаях она просыпалась редко, но стыдно за это не было: откуда же она могла знать? на то он и змей, чтоб лукаво обманывать… Удавалось, однако, и ей насмеяться над хитрым пришельцем, предугадав полет белых змеек да и выловив их в подставленную ладонь. А еще оказалось, что змей бывает и слаб, не всегда достигает желаемого; частенько, потомившись в святом теле попусту, он с позором бежал от Царя, триумфально обретающего законное место.

Один раз она увидела, как во время сна Отец ускорил оргазм. В ту ночь змей был силен и очень велик, и Царь, видно, внушил спящему способ быстрей от него избавиться. Он сделал это рукой — она запомнила, как — заставив ее задуматься. Отец не любил касаться Царя руками — это было ее привилегией, точно так же как трогать рукой Царевну позволялось только Ему. Касаться змея? Возможно… ради того, чтоб изгнать… В любом случае она не хотела бы этого делать; она была рада, что Отец взял это на Себя. Он не проснулся. Наутро она не стала обсуждать с Отцом эту тему, так как могло оказаться, что это должна была сделать она, и ей много дней было стыдно.

Иногда Отец просыпался во время оргазма или после, следил за ее хлопотами взглядом, полным любви, гладил по волосам, дарил краткую ласку и опять засыпал. Являлся змей и при бодрствующем Отце — в основном по утрам, особенно после его ночных посещений; в таких случаях Отец, видно, помогал Царю; вдвоем Они быстренько изгоняли лукавого, так что и речи не было ни о каком оргазме.

Но все это, все эти разные случаи приключались в часы не для ласк. Во всех этих случаях змей был уже рядом, а она, в зависимости от обстоятельств, готовила принадлежности для обтирания, или разговаривала с Отцом, или делала что-то по дому, или даже спала, но уж точно не занималась любовными ласками. Как же теперь-то быть? Конечно, можно было бы продолжать ласки, до поры избегая запретного места… но она не привыкла в ласках себя ограничивать; не привыкла, не хотела и не стерпела бы ограничений. Любая ласка в сладкий час была ее неотъемлемым правом. Да и что за ласки без Царя!

Она с досадой помедлила, надеясь, что змей уползет сам по себе. Напрасно ждала. Бездарно шло время, ее ласки слабели; еще немного, и она бы расплакалась. Она взглядом попросила Отца надоумить.

Отец улыбнулся и загадочно предложил:

— А ты его прогони.

— Как, Батюшка?

— Мне ли тебя учить? Сама догадайся; в этом деле ты уж многое смыслишь, больше Меня.

Она задрожала от волнения. Ей была оказана великая честь. Впервые в жизни Отец признал за ней право на творчество; больше того — признал ее превосходство; это было доверие, которого ей нельзя было не оправдать. Как же, как это сделать?

— Может быть… ускорить оргазм… — нерешительно предположила она, вспомнив ночной эпизод, и с трудом заставила себя прикоснуться пальцами к змею.

— Можно, — согласился Отец, не удивившись ее знанию, — но достойно ли это тебя?

Она возликовала. Она не должна! Она правильно думала, что это плохо. Но как же тогда?

— Думай, — сказал Отец, — не то ласки придется прервать.

Вот уж нет! Она напрягла весь свой разум. Царь, взмолилась она, помоги. Вразуми. Царь мой, приди… Нужно вызвать Царя, подумалось ей, помочь Ему водвориться; Царь не должен бороться со змеем — Он и не будет, просто займет Свое место, и лукавый скроется сам, сам… Да; нужно не змея гнать, а звать Царя сильного

… а чтоб вызвать Царя, нужно Его ублажить… чтоб подвигнуть Царя — приласкать… да не просто, а нежнейшею лаской…

— Кажется, поняла, Батюшка, — торопливо проговорила она, — Царя призвать нежною лаской; только это так странно… Ведь я должна буду не то что касаться… а даже испить… но не лукавого же, а Царя!

Отец думал.

— Царя! — повторила она убедительно.

— Похоже на то, — одобрил Отец, — попробуй…

Она со страхом приблизила губы к вздувшейся плоти, всей силой души стремясь под уродливым, гадким обличьем видеть то величаво спокойное, каким оно должно стать. Царь, думала она, не его я люблю, а Тебя; не его целую, не его пью, а Тебя… Услышь же! Она округлила губы и, от напряжения сил почти не ощущая отвратительной тверди, наложила их на темный бугор, растянула, привычным движением надвинула дальше, касаясь уже языком… и враз стало легче; появился кусочек знакомой сладости, всегда доставляемой этим движением, и она, уцепившись чувством за этот сладкий кусочек, уж не видела перед собой темное, грубое; уж не обнимала собой непотребное; сияющий во славе Царь появился перед ее мысленным взором. Усилием языка она слегка сжала округлую плоть… на мгновение мелькнула мысль: изгоню, выдавлю гадину — и тут же другая: нет, не так! освобожу место для Тебя, Повелитель мой; вот достойная мысль, а о том даже и думать позорно. Возвращайся, мой Царь — она усилила давление языка; приходи же, воздвигнись — она отворила губы шире, выпуская того, изгоняя того, думая о том, как он уходит долу… и внезапно поняв, что пока-то он все же внутри ее рта, что Царя еще нет, а она уже успела оскорбить Его, осквернить себя сосанием гадины — зачем, зачем она стала думать об этом? Теперь Царь не простит ее. Ничего не получится; она не сумела, не оправдала доверия Отца… сделала то же, что делают шлюхи, те самые, про которых — мерзкий треп в школьном туалете… Какой стыд! Какой ужас!

Она выпустила изо рта все, что в нем было, уткнулась лицом в подушку и горько зарыдала.

И рыдала сколько-то мигов, совсем недолго, пока не почувствовала прикосновение к нижней стороне пальчиков на своей ножке. На их языке это означало одобрение, признание и восхищение. Это было просто невероятно, но это было так.

Она задержала дыхание между всхлипами. Вся ее страдающая душа устремилась Ему навстречу. Ее простили? Разве ее могли простить?

Она резко перевернулась на спину и увидела Его лицо рядом со своим. Он поцеловал ее в губы, в ее оскверненные губы, а потом изменил положение тела, и она вдруг увидела Царя — не змея! — и удивилась, почему ей дано Его видеть.

— Молодец! — пылко воскликнул Он. — Ай да дочь!

Она побоялась поверить.

— Так я что… смогла?

— Не все сразу, — сказал Он мягко, — это не так важно, смогла ты сейчас или нет. Главное, ты теперь знаешь, как. Змея-то ты попросту выплюнула.

— Как это, Батюшка?

— Уж не знаю. Надо у тебя спросить.

— Вот интересно… — Она задумалась, припоминая свои ощущения. Улыбнулась, вспомнив привидевшийся ей образ Царя. Вздрогнула, вспомнив, как ощутила змея.

Она тронула Царя рукой, бережно поцеловала.

— Батюшка, — попросила она, — я хочу любви…

—

Ты заслужила, — отозвался Он, — сегодня Я дам тебе еще много любви, милая.

И Он принялся ласкать ее. В тот удивительный вечер Он ласкал ее больше обычного, и во многом не так, как всегда. Я взрослею, понимала она, ощущая Его вокруг сокровенного места Царевны, и словно пенистый вал, придя из горячего моря, заливал, охватывал жаром горло, желудок, живот (вожделе…) и вздымал ее высоко (…ние!), и стремительно опускал, отступая, так что дух захватывало от паденья на влажные, ароматные капли, оставшиеся на берегу. И Царевна, смущаясь от влаги, от нутряного тепла, от резкого запаха этих особенных капель, отходила подальше от брега, к которому, пенясь, уже подступал (о-о…) новый вал, еще выше, еще горячей и стремительней прежнего. Ты вернешься, родная, обращалась она к Царевне; пережди, дай потешиться Своей низкой сестренке-пизде, редкой гостье на Твоем островке, гостье, ставшей внезапно и ненадолго хозяйкой… обмирающей от вож-де-ле-ни-я — да! вожделения… Ты вернешься… скоро вернешься, смотри: валы уже утихают… жар спадает… Ты видишь: влага сохнет уже… нелюбезный Тебе аромат ветром в море уносится… на берегу остается лишь чистота и покой… Возвращайся, Царевна; водворяйся в законное лоно, возвышайся и властвуй… Ты — хозяйка здесь… опять и надолго… в этих сладких владеньях… Отца Твоего, Царя…