А потом, когда этот первый, пробный обмен завершился, когда был установлен начальный регламент и протокол, они долго лежали обнявшись, лишенные контактных токов, лишенные всего отдельного, безличные и неразделимые, как две тихие водяные струи, самодостаточные, обособленные от остального мира — две половинки единого, прекрасного, эфемерного существа, слившиеся линией губ, с синхронным биением сердца, со встречным вдохом и выдохом, с одинаковым, будто отраженным в невидимом зеркале движением языков, медленно проверяющих изнутри герметичность пленительного соединения.

И когда половинки распались, это произошло лишь на чисто физическом уровне. Связь, установившаяся между ними, существовала на иной, более высокой ступени бытия, нежели прикосновение и слово. Что это, анализировала Вероника — чтение мыслей? Нет; мы и раньше читали мысли друг дружки в какой-то степени; и это не стало острее. Чтение чувств? Да… теплее… но не чтение, слово не то, скорее — ощущение чувств возлюбленной, разделение чувств… объединение… да! объединение чувств, вот что это такое: мы теперь словно накрыты одним общим куполом; я чувствую ее, как себя, и она меня — я уверена — тоже. Жаль, что это не выйдет на расстоянии, наверняка не выйдет; наши тонкие чувства — не телефонный звонок; но когда мы вдвоем… всякий раз, когда будем вдвоем… если будем вдвоем…

— Зайка, — тревожно спросила она, испугавшись внезапной мысли, — ведь правда, это не каприз? Ведь это навсегда, правда?

Ана тихо, мелодично рассмеялась.

— Ника…

— Да? Да?

— Мне было так плохо… а стало так хорошо…

И она погладила Веронику по волосам и по шее. А Вероника со страстью схватила ее маленькую руку и стала самозабвенно покрывать ее жаркими, благодарными поцелуями. Делая это, она почувствовала вторую маленькую руку между своими бедрами; она изогнулась, умоляя ее быстрей приблизиться к сокровенному месту, раскрыть его, забраться в него… так, именно так… да! Тонкие пальчики мягко раздвинули собой влажную, жаркую, нервно пульсирующую плоть, юрко скользнули в мускулистое, скользкое, трубчатое… уперлись во внутреннее и упругое… и Вероника громко застонала, почувствовав, что там, в глубине, горячо брызнуло так, как никогда прежде не бывало в ее не такой уже и коротенькой жизни.

Только опомнившись от этого нового потрясения, она вдруг заметила, что расцелованной ручки уже нет близ ее губ, заметалась глазами в поисках — и нашла… занятой хотя и тоже губами, но другими, которыми — о позор! — полагалось бы заниматься ей, Веронике. Осуждая себя, она поспешила исправить ошибку. Обе ее руки устремилась туда, и губы и язык вслед за ними; но маленькая рука все равно не уходила, неустанно продолжала свои труды, показывая Веронике дорожки и способы… и наконец здесь это свершилось тоже. И опять они лежали, не в силах пошевелиться, и опять были одним существом, с одним ощущением и одним биологическим ритмом, только линий сомкнутых губ теперь было две — так они познавали друг друга.

— Вот теперь делай кофе, — сказала Ана. — Мы заслужили, не правда ли?

— Да, — сказала Вероника. — Да.

У нее больше не было слов. Слова были и не нужны; она соскочила с постели и вылетела в коридор легко, как птичка; однако, осененная новой счастливой мыслью, вдруг развернулась в коридоре и снова очутилась в спальне, прижалась к Ане на секунду, поцеловала мизинчик на изящной ноге и спросила:

— Ты успокоилась?

Ана с улыбкой кивнула.

— Нет, — потребовала Вероника, — скажи вслух.

— Я успокоилась.

— Не будешь больше?

— Не буду.

— Обещаешь? Обе…

Ана сладко потянулась, неожиданно схватила Веронику за голову и лихим, звонким, вкусным поцелуем залепила ей рот.

— М-м-м…

— Поняла? Быстро кофе, а не то…

— Поняла… Но ты любишь меня?

— Я тебя… я!.. тебя!..

— А-а-а!

Вероника вырвалась и, громко смеясь, убежала.

— Смотрите, — показала Сашенька куда-то вверх.

Они задрали головы. Высоко в небе над ними проплывал одинокий воздушный шар. Бока его были разноцветны и веселы; он вовсе не гармонировал с низлежащим городом. Он гармонировал только с окружающим его небом.

Он медленно плыл над кружевными башнями кафедраля и над кубом Алькасара, соединяя эти немыслимо разные вещи в одно — песочно-желтое, наземное, твердое, — а сам он был из мира мягкого и невесомого, из эфемерного мира эллиптических метаморфоз. Он как бы беззлобно посмеивался над всем, что ниже неба. Вся Испания — знойная, пахучая, пронзительная — на мгновение сделалась провинциальной, грязноватой, смешной. Филипп ощутил неприязнь к шару.

— Тебе нравится? — спросил он у Аны.

— Он красив, — сказала она. — Но он какой-то ненастоящий, и… и… и он где угодно, а это — только здесь.

— А мне нравится, — упрямо сказала Саша.

Пробудитесь, пьяницы, и плачьте и рыдайте, все пьющие вино, о виноградном соке, ибо он отнят от уст ваших!

Ибо пришел на землю Мою народ сильный и бесчисленный; зубы у него — зубы львиные, и челюсти у него — как у львицы.

Иоиль, I, 5-6

Она пала на лице свое и поклонилась до земли и сказала ему: чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хотя я и чужеземка?

Руфь, II, 11

— Они опаздывают, — сказал Вальд, посмотрев на часы. — Специально? Психологический фон?

— Не комплексуй. Это же обед, кроме всего прочего. Подождем минут десять, а потом сделаем заказ.

— Нет, это позиция.

— Позиция?..

Слово почему-то вызвало у Филиппа озорные ассоциации, и он сам неожиданно для себя расхохотался.

— Ты что? — удивился Вальд.

— Да так. Похоже, у меня роман.

— С этой?.. С домработницей?

— Ну. Странный роман. Нестандартный.

Вальд помолчал.

— Вижу, тебе хочется рассказать. А мне — послушать.

— Наверно…

— А посмотреть чуть дальше — и тебе не хочется рассказывать, и мне не хочется слушать…

— Ты прав. Мы состарились.

— Нет. Состаримся — опять захочется. Просто — не настолько молоды. Взвешиваем все, как обернется… Аптекари. Тоскливо становится, когда подумаю, что вся оставшаяся жизнь так и будет сплошным взвешиванием.

— Ну, — усмехнулся Филипп, — сегодня утром я как-то обошелся без этого.

Сказал — и сразу же пожалел, что сказал. Прозвучало интригующе, а было враньем по сути. Украдкой, стремительно бросился в душ; всяко раздумывал про Зайку в ожидании водочки — стал бы он так себя вести семнадцати лет от роду? Небось валялся бы неподвижно, блаженно улыбаясь, глядя в никуда, до отказа наполненный небывалыми ощущениями и занятый единственно скольжением сквозь все новые проекции этих ощущений. А теперь? Взвешивание. Все то же взвешивание… Вальд прав — мы не молоды. И все-таки Дева хороша… Найти бы пару фраз, чтобы закруглить эту небольшую неловкость… да вот беда — и сказать-то нечего…

— Господа?

Рядом со столиком стояли двое — мужчина и женщина, и Филипп со Вальдом встали, как в кино про приличное общество. Мужчина был моложав, статен и гладок лицом, напоминая преуспевающего бизнесмена из известной рекламы «проезжаешь по Крымскому мосту…». Его спутница, наоборот, ничем не напоминала приятно-безликую героиню того же ролика, будучи смуглой, вызывающе крашеной брюнеткой с порочными глазами, побрякушками на облегающем фигуру темном трико и явным позывом в позе и движении. Классической блядью, короче.

— Эскуратов, — представился бизнесмен.

Представились Вальд с Филиппом.

— Очень приятно…

— А это Анжелика, — сообщил Эскуратов. — Она украсит нашу компанию предпринимателей, чтобы было повеселей. Все же суббота, а?

— Мы рады вам, Анжелика, — проникновенно сказал Филипп. — Прошу вас, присаживайтесь.

Анжелика улыбнулась в своем стиле. Четверо сели.

— Мы ждем еще кого-то? — осведомился Филипп.

— О да, — с удовольствием сказал Эскуратов, и Филипп понял, что предварительная договоренность подтверждена. — Особенно ждет Анжелика… правда, милочка?