Этот постучал в дверь.

Начался решающий этап операции.

Через пятнадцать часов, когда настал этот вечер, они с медбратом сидели в его очкуре и допивали остатки недопитого накануне. Все продолжало быть в кайф. Сладкий час добавил ей сил, и весь день она провела лучшим образом, не дергалась, не ошибалась… даже когда, покидая пустую квартиру Корнея, занесла было руку с ключами над щелью почтового ящика — Царь в последний момент сподобил одуматься и сжать ключи в кулаке. Ведь Корней через час может быть уже здесь; ключи… чемодан… уж не Корнея учить причинно-следственной связи. Конечно, Корней есть Корней… вряд ли он бы стал их преследовать… но береженого Царь бережет. Она отправит ему ключи с одного из московских вокзалов… без обратного адреса… вложит записку, чтоб лихом не поминал… а потом, как-нибудь, может, пошлет письмо… позвонит… или даже заскочит, как поедет выписываться…

Да, все было сделано днем хорошо, ничего не забыто; в общежитии знали об ее предстоящем отсутствии; она написала соответствующее заявление и попросила передать его в учебную часть; даже уложенные чемоданы, чтоб не создавать хлопот, были уже перевезены на вокзал и уложены в автоматическую камеру хранения. И теперь, в ожидании назначенного времени, Марина и ее верный пособник сидели в кладовке и лениво перебрасывались малозначительными словами, как хоккеисты в раздевалке, в перерыве перед последним периодом почти уже выигранного матча.

— А рассказала бы ты о себе, — попросил неожиданно Этот. — Напоследок. Хоть чуть-чуть… А то как же — все обо мне да обо мне.

Она, слегка пьяненькая, усмехнулась.

— Это твоя идея была — рассказывать…

— Значит, не будешь?

Он понурился. Потом опять вскинул голову — с некой обидой, с вызовом даже.

— Ну конечно… Ты хорошая — я плохой… Ты меня, небось, только из-за дела и слушала…

Она испытала легкую неловкость.

— Слушай, — мягко сказала она и положила руку ему на колено, — так нормально все складывалось до сих пор… Ну зачем это портить? Расстанемся как друзья!

— А может, я не такой и плохой… Может…

Он закурил.

— Я, конечно, не знаю, что ты обо мне думаешь… Может, ты только делала вид, что слушала и вроде как понимала, а на самом деле думала — и всегда будешь думать — псих, чудовище?

— Нет, — сказала она.

— Верю… хотел бы верить… но, — он сокрушенно пожал плечами, — этого мне никогда не узнать… Еще одна тайна жизни, — он кривовато улыбнулся. — До сих пор две тайны было передо мной: трахалась ли Оля с кем-то, кроме меня — это раз, а если нет, то почему она тогда покраснела. Это два. Обе тайны про Олю. А теперь еще и третья, про тебя — что ты обо мне думаешь.

— Это так важно?

— Для меня — да.

— Ничего плохого я о тебе не думаю.

Он вздохнул.

— Знаешь… даже если ты и думаешь плохо — как же, глумился… пациенток топтал… то я тебе на это скажу вот что. Напоследочек. Все наши препараты, все назначения — полная х--ня. Никого они тут не вылечили и не вылечат никогда, а если кому-то и лучше стало, то еще неизвестно, что бы без такого лечения. Может, мой член для этих баб полезней цистерны дроперидола. От них-то, конечно, в койке можно было ожидать всякого, но я — сам по себе — драл их как самых обычных баб, таких же, как…

Он смешался.

— Как я, — подсказала она, — ну, если бы…

— В общем, да. Ты меня понимаешь. Драл их, короче, просто как мужик… проявляя к ним, может, больше человечности, чем вся наша здравоохрана…

Он помолчал и сказал с еще большим вызовом:

— Какой-нибудь очень культурный доктор Фрейд, небось, задал бы мне каверзный вопросик: «А ты, Вася, самих этих бедных женщин спросил? Разве это человечно — топтать беззащитных и, может, даже не понимающих, что происходит? Разве это, Васятка, не преступление против личности?» И вижу я по твоему лицу, что и ты сама… из женской солидарности, что ли… тоже не прочь бы задать мне такой вопрос…

— Не прочь, — подтвердила она, — только не из солидарности — просто из интереса… И что бы ты сказал?

— Сказал бы… мог бы сказать, — он подчеркнул это «мог бы», — вот что. Некоторые из тех беззащитных сами просят, да еще как… а другие — если не просят, то не факт, что не хотят. Жрать-то им всем дают, не спрашивают — хочешь, нет? Потому что жрать — природная человеческая необходимость. А трахаться — нет, значит?

Он вопросительно посмотрел на нее, как бы ожидая реакции, встречного аргумента. Но она молчала. Она уже угадала, что он скажет сейчас.

— Да, — тряхнул он головой, — мог бы я так сказать, но скажу по-другому. Личности, что к нам попадают, серьезно повреждены, и лечат их здесь в основном насильственным образом. Умные врачи, уж точно не спрашивая ничего, делают что хотят с этими беззащитными… только я-то даю им приятное и полезное, положенное бабе от мужика, а они, ученые козлы, просто мучают тех же баб изощренно и страшно. Я-то делаю это из чистого естественного удовольствия… а им, садюгам — кроме тоже удовольствия, только уж вовсе кривого — еще и деньги от здравоохраны, и цветочки с шампанским от благодарных родственников… — Он вращательными движениями гасил свой окурок, давил им искорки, разлетевшиеся по блюдцу, язвительно приговаривал, как бы вкручивая этот окурок в воображаемого оппонента: — Так что заткнись, доктор Фрейд. Не знаю, совсем ли я плохой… или нет… но только не тебе меня учить в этом вопросе.

Он умолк, и она поняла, что он умолк окончательно. Все время, пока он говорил, в ней зрело желание сделать ему прощальный подарок; когда его философский и, по всей вероятности, отрепетированный заранее диспут с воображаемым оппонентом был завершен, она поняла, что должна это сделать. И по своему собственному признанию, и на самом деле Этот был слабым, мнительным, порабощенным страхами и комплексами человечком, не сравнить его было с таким, как Корней; но его хватило, чтобы тоже участвовать в Цели, и чтобы тоже открыться ей, и в итоге он заслуживал получить от нее хотя бы частичку ее силы и уверенности.

Она посмотрела на часы: пятнадцать минут до часа «Ч». Пятнадцать минут до того, как Отец будет выведен из палаты, одет и с оговоренными предосторожностями препровожден к воротам около бойлерной.

— Я не поблагодарила тебя, — сказала она.

— Ну, поблагодари…

— Сейчас. — Она встала перед ним на колени и, прежде чем он начал ее поднимать, расстегнула его штаны, расстегнула кальсоны и стянула их вниз. Она взяла в руки его томящегося Царя, прижала пальцами волосы и обнажила безобразный шрам, опоясывающий Его у подножья. Она легонько поцеловала этот шрам сверху и с боков, потом приподняла Царя и поцеловала шрам еще и снизу. Она открыла рот и опустила в него Царя, как гроздь винограда. Этот дернулся — как два дня назад, когда впервые допускал ее до неприкасаемого — и она прочла его мысли. Если откусит, пронеслось у него в голове, значит, так тому и быть. Значит, так надо.

Она видела, что змей невдалеке, но что он страшно, смертельно боится ее зубов, и она замаскировала их, насколько могла, позвала его языком и губами… ближе, ближе… не бойся, дурачок… смотри — видишь, как мягко… как тепло… как уютно… Иди сюда… вот они, твои временные владения, corpus cavernosum; займи их, наполни, сделай похожими на железобетон…

Этот изогнулся, откинулся назад, как во время вчерашнего своего рассказа, и негромко стонал, только теперь не от воспоминаний о боли. Он хотел бы растянуть это до бесконечности. Он держал ее голову, как это делал Корней; гладил ее, легонько сжимал, находил пальцами пряди ее волос и их тоже сжимал и гладил, находил ее уши, гладил их и сжимал, и стонал все сильнее. Показать змею зубки? — подумала она с озорством; нет, рано… пусть… пусть прямо сейчас… Она начала свои тайные, особые движения языком, зная прекрасно, что за ними последует — не родился тот змей, что сумел бы со всем этим совладать! Сдавайся-ка ты, дружок… представай-ка быстрее зверем… уж тебя-то — бывалого, битого — специально не надо учить…