Сама М. Ф. Андреева, если и упоминала имя С. Т. Морозова, неизменно подчеркивала, что ее с этим человеком связывали исключительно дружеские отношения. Так, в 1915–1916 годах она писала о Морозове (этот отрывок не вошел в опубликованный в 1963 году текст ее воспоминаний): «Мы любили друг друга крепкой хорошей любовью долголетних друзей, и я горжусь такими отношениями с одним из благороднейших людей, встретившихся мне в жизни, считаю незаслуженным с моей стороны счастьем».[530] Возможно, будучи крупным деятелем Советского государства, Мария Федоровна не могла открыто заявить, что между ней и представителем «эксплуататорского» буржуазного класса было нечто большее, нежели дружба. Но, скорее, не хотела признать правду. «В Москве известно было, что во всем этом увлечении [Художественным театром] было женское влияние одной из участниц труппы», — деликатно, не называя имен, пишет в воспоминаниях приятель Морозова Д. А. Олсуфьев.[531] Еще одно свидетельство их связи, более определенное, приводит со слов одного из служащих Никольской мануфактуры купец Н. А. Варенцов: «Саввушка тратил много денег на Художественный театр, нужно предполагать, делалось это не из-за любви к искусству, а из-за артистки Андреевой (Желябужской), а Горький у него отбил ее».[532]
Вероятно, первое сближение Саввы Тимофеевича с Марией Федоровной произошло осенью 1899 года. Морозову в тот момент было 37 лет, Андреевой — 31 год. Мария Федоровна сообщала в письме революционеру H. Е. Буренину: «С 1899 года в нашем театре стал принимать близкое участие Савва Тимофеевич Морозов, мы с ним вскоре очень подружились, он часто бывал у меня и через меня познакомился с моими друзьями марксистами, с «дядей Мишей» и многими другими, бывавшими у меня».[533] Дата подтверждается еще одним источником — письмом О. Л. Книппер А. П. Чехову от 10 сентября 1899 года. Ольга Леонардовна с нескрываемой иронией сообщала Антону Павловичу: «Савва Морозов повадился к нам в театр, ходит на все репетиции, сидит до ночи, волнуется страшно… Я предлагаю Савве Морозову дать какую-нибудь должность при нашем театре, авось скорее новый выстроит. Жаль, что место инспектора над актрисами просил оставить за собой наш «популярнейший писатель» (А. П. Чехов. — А. Ф.), а то бы отлично можно было пристроить Саввушку».[534] Видимо, симпатии «Саввушки» к тому моменту еще только начали определяться.
«Дружба» Саввы Тимофеевича с красавицей Андреевой вынуждала его, солидного, женатого человека, с утра пораньше находиться в доме Желябужских, ожидая выхода Андреевой, чтобы сопроводить ее в театр. Нередко они вместе появлялись в гостях у знакомых. Приемный сын актрисы A. Л. Желябужский вспоминал: «Савва Тимофеевич в нашем доме бывал часто. Он появлялся иногда с утра, еще до выхода Марии Федоровны. Прохаживаясь мелкими шажками по столовой и попыхивая папиросой, которую держал смешно зажатой в пухлых пальцах маленькой, почти женской руки, он переговаривался с Марией Федоровной через дверь ее комнаты, сообщая ей последние новости».[535] Между купцом и актрисой завязался бурный роман, который достиг апогея уже в конце зимы — в начале весны 1900 года. Явление для тех времен нередкое, однако встречавшее порицание в стенах Художественного театра, где благодаря Станиславскому царили строгие моральные устои. Немирович-Данченко в конце февраля (или в начале марта) отправил Станиславскому письмо, в котором извещал Константина Сергеевича: «Мар[ия] Фед[оровна] отпросилась до четверга в Петербург. Остальные налицо. Контора работает… Морозов вчера уехал в Петербург, оставив мне чеков до 5 апреля».[536] Вероятно, совместная поездка коммерсанта и актрисы в столицу преследовала не только деловые цели…
Отношения Андреевой и Морозова длились чуть меньше четырех лет (с конца 1899-го до середины 1903 года) — до тех пор, пока Мария Федоровна не переключила всё внимание на Горького, который увлекся ею еще в 1902 году. И Андреева проявила к нему ответный интерес. Он особенно возрос после того, как летом 1903 года Мария Федоровна побывала в Женеве, где она общалась с Лениным[537] и, вероятно, получила от вождя ценные указания по поводу писателя.
В этом году на сцене Художественного театра прошло две пьесы Горького, которые подняли МХТ на новый уровень развития. 26 марта 1902 года публика впервые увидела горьковских «Мещан», а 18 декабря уже в новом здании Художественного театра, в Камергерском переулке, состоялась премьера спектакля «На дне». Успех спектакля был колоссальным. Художественный театр вошел в период зрелости. По словам Т. Л. Щепкиной-Куперник, «На дне» прозвучало настоящим воплем о справедливости. Многие после него не спали ночей… Качалов, тогда совсем молодой артист, дал фигуру «бывшего человека», с трясущимися от пьянства изящными руками, один жест которых, когда он брался за карты, был красноречивее всяких рассказов о его жизни. Книппер — Настя, потерявшая облик человеческий, но всё же где-то хранящая золотую капельку мечты… Ее пропитой голос, ее лохмотья, ее истерические выкрики и рыдания — была сама жизнь… Юный Москвин, нашедший для Луки старческую, лукавую мудрость… Да все были целиком вырваны из жизни, перенесены с Хитровки на сцену. А посреди них, как цветок на пожарище, Наташа — Андреева, кутающаяся в свой длинный платок. Все они долго не уходили от зрителя».[538]
Этот спектакль прославил не только Художественный театр, но и творца пьесы — Горького, который в дни премьеры буквально купался в лучах славы. И эта слава, среди прочего, позволила ему добиться благоволения М. Ф. Андреевой.
Для Саввы Тимофеевича уход Андреевой стал настоящей трагедией. А. Н. Серебров вспоминал, как в Художественном театре был устроен новогодний вечер с торжественным банкетом и танцами: «Обнаженная до плеча женская рука в белой бальной перчатке тронула меня за рукав.
— Тихоныч, милый, спрячьте это пока у себя… Мне некуда положить.
Мария Федоровна Андреева, актриса театра, красивая, в открытом белом платье, протянула мне согнутые вчетверо листы разлинованной бумаги.
Это был подлинник недавно написанной Горьким поэмы «Человек».
После заключительных строк поэмы следовала адресованная Андреевой приписка о том, что у автора поэмы — крепкое сердце, из которого Андреева может сделать хорошие каблучки для своих туфелек.
Я взглянул на Андрееву. У нее было счастливое лицо.
Савва взял у меня рукопись и тоже прочитал последнюю страницу.
— Так… так… новогодний подарок!.. Влюбились?
Он выхватил из кармана фрачных брюк тонкий золотой портсигар и стал закуривать папиросу, но не с того конца.
Андреева внимательно смотрела на его трясущиеся веснушчатые пальцы.
— Сейчас начнется кабаре! Идемте! — сказала она, взяв его под руку».[539]
По сути, Горький признался Андреевой в любви на глазах у Морозова. Приведенный отрывок его автор датирует 31 декабря 1903 года. Но, вероятно, писатель слукавил: в предисловии к своей книге он предупреждал, что, хотя за достоверность приведенных им сцен он может поручиться, ради усиления художественной выразительности материал был перегруппирован «по времени и месту действия». В действительности описанное событие произошло на несколько месяцев раньше: в конце 1903 года Мария Федоровна уже ушла от мужа, отдала детей на воспитание сестре Е. Ф. Крит и вступила в гражданский брак с Горьким. Это подтверждается тем, что уже летом 1903-го Савва Тимофеевич, у которого родился сын, пытался наладить отношения с женой.[540] Но на этом отношения купца и актрисы не закончились. На протяжении 1899-го — первой половины 1903 года Савва Тимофеевич находился под сильнейшим влиянием Андреевой. Но даже с ее уходом к Горькому это влияние ослабнет далеко не сразу — лишь через год с небольшим Савва Тимофеевич сумеет частично от него освободиться. Однако освобождение придет лишь в процессе мучительных переживаний и внутренних поисков.
