Как уже было указано, начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившаяся к тому же за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованною, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению. <…>»[96].

Это удивительное то ли прозрение, то ли пророчество П. Н. Дурново, которое я позволил себе столь пространно цитировать, есть одновременно и диагноз болезни, переживавшейся тогда Россией, и констатация ее принципиальной неизлечимости. То был приговор, представленный Николаю II незадолго до приведения его в исполнение. Тщательно анализировавший записку П. Н. Дурново еще в начале 1920-х годов выдающийся российский историк Е. В. Тарле, отдавая должное уму и проницательности ее составителя, тем не менее обратил внимание на нежелание экс-министра признать одно простое обстоятельство: если конфликт Германии и Великобритании неизбежен, то России придется принять в нем участие. Нейтральной она не будет, ее обязательно втянут в войну. Следовательно, нужно было выбирать не между войной и миром, а между войной против Германии и войной против Великобритании. А это означало, что никакого выбора (в смысле выбора «войны» или «мира») у русского царя не было. Наверное, данное обстоятельство можно назвать политической трагедией Николая II, но, как бы то ни было, в 1914 году изменить сценарий развития международных событий он возможности не имел.

…В январе 1914 года царь вместе с тремя старшими дочерями и великой княгиней Елизаветой Федоровной присутствовал на торжественном освещении храма-памятника, посвященного 300-летию дома Романовых. Храм располагался на окраине столицы (на Полтавской улице) — город уступил место под строительство безвозмездно. Некоторым современникам показалось, что устройство собора на окраине и вблизи свалок было ошибкой; говорили даже, что лучше не строить вовсе, чем на таком неподходящем месте. Но сам Николай II так, очевидно, не считал. Посвященный Федоровской иконе Божией Матери — небесной покровительнице рода — храм произвел на Николая II приятное впечатление. «Он высок, светел и красив», — отметил царь в дневнике. В любом случае, январское освящение Федоровского собора стало завершением романовских торжеств предшествовавшего года, подвело под ними итоговую черту. И хотя храмы в честь 300-летия дома Романовых продолжали строиться и далее, царь уже ни разу на подобных торжествах не присутствовал.

Пережив в Петербурге зимние месяцы, в марте 1914 года Николай II и его семья переехали в Крым, пребывание в котором всегда было для царя большой радостью. Там, в Ливадии, в 1911 году был отстроен большой белый дворец, ставший летней резиденцией русского монарха. В Ливадии же Николай II отметил последний перед войной праздник Пасхи, собственный день рождения, день рождения супруги и дочери Татьяны, а также 50-летний юбилей замирения Западного Кавказа. Те весенние дни были для царя временем не только работы, но и отдохновения — он много гулял, играл в теннис, посещал имения и заповедные места (в частности, Аскания-Нова). На юге лучше чувствовал себя и наследник, чье здоровье укреплялось как теплым морским воздухом, так и евпаторийскими грязями, специально привозившимися в Ливадию. Как вспоминал С. Д. Сазонов, Алексей Николаевич был бодрее и крепче, и у венценосных родителей хотя бы на время утихала острая тревога за его будущее «и зарождалась надежда увидеть его взрослым, и если не здоровым, то, по крайней мере, жизнеспособным человеком».

Конечно, министры регулярно приезжали для докладов из сырого Петербурга — государственные дела не ждали, — но для царя, любившего «русскую Ривьеру», жизнь у Черного моря была предпочтительней пребывания в столице, куда он вернулся уже 5 июня. Жизнь шла своим чередом. Казалось, что ничто не предвещает беды (хотя международная обстановка да и внутриполитическая ситуация в стране были чрезвычайно тревожными). Первая половина 1914 года по размаху массового рабочего движения оказалась рекордной. Забастовки проходили в Риге, Баку, Москве и Петербурге. Социал-демократы заговорили о серьезном политическом кризисе царизма и о грядущей революции. Даже крайне правый депутат Государственной думы В. М. Пуришкевич, позже «прославившийся» убийством Григория Распутина, заявлял, что происходившие в стране события напоминают «преддверие… 1905 года» и что «правительственная власть бессильна».

…Все изменилось после того, как 15 июня (28-го по григорианскому календарю) в боснийском городке Сараеве малолетний сербский националист Гаврило Принцип убил наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда. В организации покушения австрийское правительство обвинило сербскую офицерскую патриотическую организацию, хотя убийца был боснийцем и, следовательно, подданным Австро-Венгрии. 10 (23) июля правительство императора Франца Иосифа предъявило Сербии ультиматум с требованиями, унизительными для независимого государства. Оказавшаяся в безвыходном положении, Сербия имела только одну надежду — на Россию. Наследный сербский королевич Александр в те тревожные дни обратился за поддержкой к императору Николаю II и получил от него однозначно положительный ответ. Заявляя о желании избежать кровопролития, царь уверил своего корреспондента в том, что его страна «ни в каком случае не останется равнодушной к участи Сербии».

Большего он обещать не мог: через сорок восемь часов после вручения ультиматума Австро-Венгрия объявила Сербии войну. В ответ Россия начала мобилизацию. Военная машина начинала набирать обороты. И тем не менее, стремясь остановить войну, Николай II направил «кузену Вилли» телеграмму, в которой просил повлиять на союзное Германии государство, указывая на то, что война возбудила глубокое негодование в России. «Будет очень трудной задачей успокоить здесь воинственное настроение», — резюмировал царь. В ответной телеграмме кайзер заявил, что мобилизация русских войск, направленная против Австро-Венгрии, сделает невозможным его посредничество. Николай II, таким образом, должен был остановить мобилизацию, что было технически невозможно. Генеральный штаб и военное министерство требовали ее продолжения, не имея иллюзий относительно миролюбия союзной Австро-Венгрии Германии.

Но русский самодержец продолжал сохранять надежду на мирный исход. Ему было мучительно трудно принять окончательное решение. «Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением?» — говорил он министру иностранных дел С. Д. Сазонову. Сазонов уверил царя, что сделано «решительно все», чтобы избежать войны, и самодержцу не придется отвечать за ее развязывание ни перед Богом, ни перед совестью, ни перед грядущими поколениями русского народа. Под напором этих аргументов Николай II сдался, приказав передать начальнику Генерального штаба H. H. Янушкевичу приказ о всеобщей мобилизации. Было около четырех часов дня. Министр сразу же позвонил генералу, но услышал в ответ, что у того сломался телефон. С. Д. Сазонову смысл прозвучавшей фразы был понятен: H. H. Янушкевич опасался получить по телефону отмену приказания. Но никакой отмены не последовало. «Государь поборол в своей душе угнетавшие его колебания, и решение его стало бесповоротно».

Два дня спустя, 19 июля, Николай II послал кайзеру последнюю телеграмму. «Понимаю, что ты должен мобилизовать свои войска, — писал он Вильгельму II, — но желаю иметь с твоей стороны такие же гарантии, какие я дал тебе, то есть, что эти военные приготовления не означают войны и что мы будем продолжать переговоры ради благополучия наших государств и всеобщего мира, дорогого для всех нас». Никаких гарантий царь, естественно, уже не получил. Его объяснения и уверения Вильгельму II были не нужны: Германия желала лишь остановки мобилизации русской армии. Вечером 19 июля немецкий посол в Петербурге граф Пурталес явился к министру иностранных дел России С. Д. Сазонову и, получив ответ, что мобилизация не будет остановлена, вручил ноту своего правительства с объявлением войны. По недосмотру германского МИДа в ней заключалось два варианта ответа. Что бы Россия устами своего министра ни сказала, ответ Германии был предопределен заранее. 21 июля Германия объявила войну Франции. Спустя два дня, ввиду вторжения немецкой армии на территорию нейтральной Бельгии, войну Германии объявила и Великобритания. 26 июля Россия объявила о войне с Австро-Венгрией, указав, что в предстоящей борьбе она не одна: вместе с ней «доблестные союзники», стремящиеся «устранить, наконец, вечную угрозу германских держав общему миру и спокойствию»[97].