«Богоискательствующий» автор, конечно, преследовал иные цели — он критиковал Церковь, пытаясь доказать, что на православии лежит ответственность «за царящий в России хаос», что оно «соблазняло свою паству идеалом ложной теократии, который на деле привел к окончательному извращению нормального развития государства и внушил реакционному самодержавию самые безумные поступки», что в исторической Церкви заключена «неполная истина». Это его убеждения, а с убеждениями спорить бессмысленно. Интереснее (и симптоматичнее) другое — Д. В. Философов, увлеченный размышлениями о религиозной революции, исполненный «праведного гнева» к самодержавию и православию, говорит роковые слова о том, что может ждать впереди русского самодержца: «Конец царя будет, возможно, искупительной жертвой» (курсив мой. — С. Ф.).

Пророчество? Едва ли. Скорее всего — ощущение исторически неизбежного конца русской монархической государственности. Такое же ощущение было и у «правых» оппонентов либеральных «богоискателей», например у Б. В. Никольского и Л. А. Тихомирова. Если согласиться с тезисом, что государства могут быть неизлечимо больны (как социальные и политические организмы), то следует признать: русский монарх, олицетворявший Российскую империю, после 1905 года являлся заложником этой болезни. «Конституция» 17 октября не могла стать лекарством от нее, уничтожить «идею самодержавия», ибо в основе ее лежали религиозные принципы. Ее уничтожение, наверное, и было бы уничтожением «царизма», но, одновременно, это стало бы и уничижением царя — как помазанника Божия. «Богоискатели» начала XX века это прекрасно понимали, демонизируя принцип и, по возможности, абстрагируясь от его носителя. «Их» Николай II — схематичен и бессодержателен, иллюстрация к теоретическим размышлениям. Вопрос о монархе для них вторичен. Царя, то есть человека, волею рождения обреченного нести на своих плечах бремя огромной власти, им не жалко.

Да, самодержавный царь может отречься от короны и остаться человеком, полагала З. Н. Гиппиус. «Но самодержавие не может от себя отступиться. Оно может лишь исчезнуть вместе с тенью того, кого издавна сделало своим символом. Разве не слышали мы уже давно шепот, а теперь уже и крик: „Больше нет царя!“?». Но если самодержавие и его символ — нераздельны и могут быть уничтожены только совместно, то как же царь может отречься от короны?! Никак, окончательное отречение для него означает смерть. Следовательно, борьба с самодержавием немыслима без борьбы с самодержцем. Чем не оправдание террора, требующего «искупительную жертву»? И тем не менее на вопрос об оправданности подобной жертвы З. Н. Гиппиус не могла дать ясного ответа, ибо полагала, что царизм — продукт универсальной идеи «царства Божия на земле», а «в глубине религиозности русского народа еще живет темная вера в царизм».

Как бы ни называли такую веру — «темной» или «светлой» — она оставалась фактом русской истории и не могла существовать без «земного бога». Следовательно, могущество этого «бога» в большей степени зависело не от экономики или политики, а от религиозности народа, его веры в изначальную справедливость монарха. Тем самым З. Н. Гиппиус разоблачала собственную констатацию того, что «больше царя нет». Все запутывалось, извращалось, не помогало даже утверждение о силе царизма, состоявшей в совершенстве его лжи. Ведь как бы совершенна ни была ложь, она есть отрицание правды. Получалось, что царь — символ «лжи», так как народ верит в божественность его власти на земле, над землей. Таким образом, не подвергалось сомнению, что пока «ложь» не будет «разоблачена», надеяться на победу над царизмом не приходится. Революция и должна была способствовать разоблачению этой «лжи», добиваясь удовлетворения религиозных чувств народа на земле.

Цель же, как известно, оправдывает средства. А поскольку развенчать самодержавие невозможно без развенчания самодержца, то стремление оппонентов режима доказать «никчемность» и «ничтожество» носителя верховной власти нельзя признать лишенным логики. С этой мыслью организаторы издательства «Друг народа» в 1906 году опубликовали «Полное собрание речей Императора Николая II», произнесенных им за время царствования. Составленные по официальным данным «Правительственного вестника», эти речи (их было 170) должны были показать полное убожество самодержавного оратора, примитивность его мышления и банальность мыслей. Составители действительно постарались, не пропустив ничего, даже тосты, произнесенные Николаем II по разному поводу.

Какой должен был делать вывод читатель, пролистывая эту небольшую, всего в восемьдесят страниц, книжечку и знакомясь, например, с тостом, произнесенным царем при посещении кронштадтских рейдов 15 мая 1900 года: «Пью за дорогую Мне кают-компанию крейсера „Память Азова“»? Или с тостом на обеде в Зимнем дворце по случаю столетнего юбилея Пажеского корпуса: «От Имени Государынь Императриц и от Своего пью за здоровье дорогих гостей — всех бывших и нынешних пажей, прежде служивших и теперь служащих в корпусе. За ваше здоровье, господа, — ура!»?

Но дело не ограничивалось перепечаткой — речам предшествовало краткое вступление, издевательское по форме и глумливое по сути. «В настоящее время, когда народ через своих представителей призван участвовать в определении судеб страны и приходит в более непосредственное соприкосновение с Верховною Властью, особый интерес приковывает к себе все то, что обрисовывает, отражает в себе духовный облик Державного Носителя этой Власти. И в этом отношении, безусловно, на первом плане стоит живое слово, которое раздается от времени до времени по тому или иному поводу из уст Монарха и разносится по всему лицу земли Русской, в самые отдаленные ее уголки». Хорошо же было это «живое слово», если среди опубликованных материалов сорок пять речей императора посвящались выпивке за здоровье пажей или успехи кают-компании! На этом и строился расчет издателей: доказать умственную ограниченность «венценосного главы русского народа», в течение двенадцати лет «благополучного царствования» дарившего подданным перлы красноречия.

Издевательство было оценено по заслугам: книжку изъяли из продажи. Издатели достигли своей цели. Миф об умственно ограниченном царе получил новое подтверждение. На самом же деле оценивать интеллектуальные способности последнего самодержца по сборнику его официальных речей было делом бессмысленным. На это обратили внимание давно — еще в 1917 году сенатор А. Ф. Кони, не считавший Николая II умным политиком, отмечал, что речи царя — не доказательство его ограниченности. «Мне не раз приходилось слышать его речи по разным случаям, — вспоминал Кони. — И я с трудом узнавал их потом в печати — до того они были обесцвечены и сокращены, пройдя сквозь своеобразную цензуру. Я помню, как по вступлении на престол он сказал приветственную речь Сенату, умную и содержательную. По просьбе министра юстиции Муравьева я передал ему ее по телефону в самых точных выражениях и на другой день совершенно не узнал ее в „Правительственном вестнике“».

Умственные способности царя безнаказанно осмеивались людьми разных политических направлений. А. В. Богданович в дневнике приводила рассказ редактора «Московских ведомостей», крайне «правого» монархиста В. А. Грингмута о карикатуре на царя, появившейся в 1906 году: Николай II сидел у стола, а царица стояла за ширмами и слушала доклады, которые делали министры ее венценосному мужу. Согласившись с каждым докладчиком, «карикатурный» царь обращался к царице со словами о том, что после всех докладов ничего не понимает, отупел совсем. «На это царица отвечает: „С этим я согласна“». Никакого осуждения подобных картинок со стороны А. В. Богданович, судя по ее дневнику, не последовало. Царя не уважали.

1905 год принес в дом Романовых очередные неурядицы. Без разрешения Николая II женился великий князь Кирилл Владимирович, внук императора Александра II. Избранницей Кирилла стала бывшая супруга великого герцога Гессен-Дармштадтского (родного брата Александры Федоровны) Мелитта. Но дело было не только в этом: великий князь и великая герцогиня состояли друг с другом в близком родстве — являлись двоюродными братом и сестрой. Такой брак противоречил церковным правилам и не допускался законом об Императорской фамилии. Еще в начале 1903 года, когда Кирилл Владимирович впервые заговорил с царем о своем желании взять в жены Викторию-Мелитту, последний напомнил ему о действовавших в России установлениях, подчеркнув: «Ни в каком случае и ни для кого я не сделаю исключения из существующих правил, до членов Императорской фамилии касающихся. <…> Если же, тем не менее, — продолжал далее Николай II, — ты настоял бы на своем и вступил бы в незаконный брак, то предупреждаю, что я лишу тебя всего — даже великокняжеского звания».