Новые выборы, впрочем, тоже привели к тому, что в Таврический дворец пришли резко оппозиционные правительству депутаты. Выборы во Вторую думу, открывшую свои заседания 20 февраля 1907 года, проходили на основе того же избирательного закона, что и при выборах в Первую. Главой правительства в то время был П. А. Столыпин, назначенный на этот пост 8 июля 1906 года и вплоть до сентября 1911-го остававшийся премьер-министром и министром внутренних дел империи. Именно перед депутатами Второй думы 10 мая 1907 года Столыпин произнес свою знаменитую речь, в которой заявил о том, что «противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!».

Столыпин стал знаменем нового политического курса самодержавной государственности, идейным сторонником реформ, которые могли бы упрочить положение монарха. Следуя формуле: «Сначала успокоение, потом — реформы!», сменивший И. Л. Горемыкина премьер принялся жестко подавлять революцию и чуть было не оказался в числе ее жертв: 12 августа 1906 года на его даче, располагавшейся на Аптекарском острове Петербурга, прогремел взрыв, унесший жизни 25 невинных людей. В ответ на террор П. А. Столыпин активизировал действия военно-полевых судов, приговоры которых утверждались командующими военными округами. Революционное насилие встречало сильнейший отпор. Действительно: за 1905 год, по приблизительным подсчетам, число убитых достигло 14654 человек, а раненых — 18052. В середине 1906 года 74 процента общего числа губерний и областей империи были объявлены на исключительном положении, военное положение ввели в 25 губерниях, чрезвычайную охрану — в 8, усиленную — в 34, а в городе Кронштадте — осадное положение.

Социал-демократы умело пользовались ситуацией, стремясь связать имя «кровавого» царя, его политические действия (прежде всего — манифест 17 октября) и — «новые бесчисленные убийства, организованные Треповым и его бандой. Неистовства казаков, еврейские погромы, расстреливание на улицах только что „амнистированных“ политиков, грабежи, устраиваемые черносотенцами при помощи полиции, — писал в конце октября 1905 года лидер социал-демократов (большевиков) В. И. Ленин, — все пущено в ход, чтобы подавить революционную борьбу». По мнению Ленина, царь помог революционерам, подтвердив их оценку комедии «либерального» манифеста.

Конечно, для революционеров формула «Чем хуже, тем лучше» была определяющей, но дело заключалось не только в этом. Указание на «кровавую жестокость» царя стало важным психологическим симптомом, определявшим отношение к Николаю II в оппозиционной монархической государственности среде. Символ власти (а царь, несомненно, являлся таким символом) воспринимался через призму «невероятной» жестокости верховного носителя этой власти. Победа над революцией, таким образом, должна была стать моральной реабилитацией самодержавия, олицетворенного в Николае II.

В таких условиях надежда на появление «сильной личности», безусловно преданной монархии, оказалась не напрасной. Так на русском политическом небосклоне взошла «звезда» П. А. Столыпина. Умея добиваться своих целей во что бы то ни стало, 1 июня 1907 года председатель Совета министров выступил в закрытом заседании Государственной думы, потребовав от собрания лишить неприкосновенности 55 депутатов социал-демократической фракции, обвинявшихся в военном заговоре. В основе заявления Столыпина лежала провокация, специально подготовленная охранкой через своих агентов, но цель оправдывала средства. Повод был найден, и Вторая государственная дума — разогнана. Закончился целый этап российской истории. Как пишет в своей книге «Кризис самодержавия…» известный отечественный историк В. С. Дякин, «царя и Столыпина ничуть не смутило ни то, что были вызывающим образом нарушены основные законы, ни то, что Дума даже не успела отказать Столыпину в его требовании выдачи социал-демократов или удовлетворить его. Государственный переворот должен был совершиться независимо от решения того вопроса, который был избран в качестве предлога».

Обыкновенно дату разгона Второй думы и издание нового избирательного закона, существенно уменьшившего число выборщиков, — 3 июня 1907 года — рассматривают как важную веху в политической эволюции самодержавной власти. С этим трудно спорить. Первая революция завершилась, за «успокоением» последовали «реформы». Но могли ли реформы исправить отношение к власти и к монарху, реанимировав «исконный монархизм русского народа», вернув царю доверие мужика? Ближайшее будущее дало ответ на этот злободневный вопрос.

«Успокоение» вовсе не есть «выздоровление» подорванного революцией социального организма. Скорее всего, можно говорить о стабилизации болезни, излечить которую хирургическим способом для самодержавной государственности было невозможно. Парламентаризм в России утверждался в условиях политического стресса, порожденного неудачной войной и масштабной революцией. Образованное меньшинство, желавшее изменения принципов управления огромной империей, не могло рассчитывать на сколько-нибудь серьезную поддержку «народа» (преимущественно крестьянства), ибо сам этот народ был политически непросвещен, понимая свободу как право распоряжаться господской землей. Не было подготовлено к новой жизни и русское офицерство, в большинстве своем совершенно незнакомое с государственным правом, идеей ответственного министерства, с программами политических партий. На тех, кто интересовался подобными вопросами, смотрели косо. Генерал Н. А. Епанчин, прекрасно знавший эту среду, вынужден был констатировать: «…и в 1905 г. мы недалеко ушли от солдат 1825 г., которых уверили, что „конституция“ — супруга Цесаревича Константина Павловича. Одни считали манифест 17 октября 1905 г. актом, даровавшим России конституцию, а другие считали, что самодержавие осталось, „как было встарь“». По его убеждению, многие не знали, что такое на самом деле самодержавие, смешивая его с деспотизмом. Даже в окружении царя, среди его семьи, царедворцев и высших сановников (разумеется, не всех) было такое же «неведение о конституции» и страх перед ней.

В подобных условиях проходила реконструкция всего здания российской монархии; трансформировалось отношение к монарху. Даже в среде тех, кто в силу своего положения должен был проявлять знаки уважения к монарху — как носителю верховной власти и помазаннику Божьему, не считали необходимым скрывать пренебрежение к Николаю II. Генерал Епанчин вспоминал, что в день рождения царя, 6 мая 1906 года, на обеде у графа А. Д. Шереметева титулованные служилые лица, придворные, лица императорской свиты демонстративно не желали поддержать тост хозяина за здоровье Николая II.

Итак, царь перестал восприниматься как священная особа не только оппозиционно настроенными «верноподданными», но и теми, кто должен был служить ему «не за страх, а за совесть». Получалось, что личность — это далеко не всегда то, что она символизирует. Символ оказывался девальвированным, если личность не соответствовала ему. Потому-то, думается, бессмысленно винить придворных, равно как игнорировать отзывы о царе консервативных защитников монархического принципа. Революция стала для них временем глубокого пессимизма, нескрываемого разочарования в самодержце и его правительстве.

Даже такой столп монархизма, как Л. А. Тихомиров, еще накануне революции 1905 года вынужден был констатировать, что сорганизованная Александром III монархия «распалась вдребезги и обнаружила свою полную несостоятельность». Монархия для него — это государство, спаянное волей самодержавного государя, осознающего свою власть и последовательно ее утверждающего. Таким последовательным самодержцем был отец Николая II, но сам он вел себя иначе. За несколько дней до Кровавого воскресенья Тихомиров записал в дневнике информацию С. А. Нилуса (уже упоминавшего ранее публикатора скандальных «Протоколов сионских мудрецов») о том, что «государь молится и плачет», заметив, что хотя царя и жалко, «а Россию еще жальче». Он «не умеет сделать, что нужно, и ведет себя и весь народ в полон жидовско-русско-польско-финско-немецкой интеллигенции». При этом и консерваторы, по Тихомирову, «либо глупы, либо мошенники», не знают монархию и презирают «серьмягу» (то есть простой народ, крестьянство). «Ну а серьмяга молчит и не имеет никаких способов заговорить. Гнусная организация государства погубит царя и народ».