Литмир - Электронная Библиотека

Матвей Львович не перебивал. Он смотрел на ямку между ее ключицами, и ему казалось, что он готов отдать все на свете ради возможности ткнуться своей обветренной рожей в эту полудетскую шею, прижаться к ней и замереть.

Нина придумала план – собственно, для этого ей и требовался Матвей Львович. Она оказалась на редкость смекалистой, бойкой и самонадеянной, но при этом поразительно дремучей во всем, что касалось денежных дел.

– По-моему, это отличная идея, – говорила она. – В Малороссии и на нашем юге испокон веков печи топят кизяком – это и дешево, и очень удобно: не надо везти дрова за тридевять земель. Вокруг Нижнего Новгорода все леса вырублены, транспорт дышит на ладан, и это означает, что многие семьи зимой останутся без дров.

Матвей Львович усмехнулся: «Многие семьи!» Все, милая, все останутся без дров, если не произойдет чуда.

– Вот я и подумала, – продолжила Нина, – а что, если собрать навоз, который извозчики скидывают у Ильинского оврага, и высушить его, как делают степняки? Это верное дело – только нужен начальный капитал.

Антракт кончился, из колонного зала доносились звуки скрипок. Со всей бережностью, на которую только способна человеческая душа, Матвей Львович объяснил Нине, что кизяка в Нижегородской губернии не высушишь: надо, чтобы лето было сухим и жарким, чтобы лошади питались не той дрянью, которую им отпускают извозчики, а степной травой.

Нина сидела перед ним, растерянная и несчастная, будто он только что растоптал ее последнюю надежду. Она хотела поправить прическу, но острый зубец на перстне зацепился за кудрявую прядь, и ей все никак не удавалось опустить руку.

– Я помогу вам, – проговорил Матвей Львович и, получив разрешение, несколько секунд наслаждался, касаясь теплого девичьего затылка.

3.

Нина оказалась графиней только по мужу – она родилась в семье мелкого лавочника, а Матвей Львович еще изумлялся – откуда у благородной дамы интерес к коммерции? От мужа Нине достались тысяча десятин земли, усадьба на реке Керженец, а при ней – маленький льнопрядильный завод: бестолковое предприятие, которое покойный Одинцов учредил, чтобы «идти в ногу со временем». Он влез в долги и выписал из-за границы оборудование и управляющего-немца, который обещал наладить на заводе какую-то «эльзасскую систему». Как потом выяснилось, большую часть времени он занимался охотой и сочинением длинного трактата о глухарях.

В 1914 году крестьяне в патриотическом порыве изгнали его как «ермака» – гражданина «Ермании». Нина к тому времени уже овдовела и совершенно не представляла, что ей делать с заводом. Она попросила помощи у своего дяди, Григория Купина, который когда-то работал на Молитовской льнопрядильной фабрике; худо-бедно тот сумел наладить производство, но прибыли завод почти не давал: беда была и с сырьем, и с отгрузками, а главное – с рабочей силой. Мужиков чуть ли не поголовно отправили на фронт, а оставшихся сманивали соседи-помещики.

Через Военно-промышленный комитет Матвей Львович добыл для Нины государственный подряд на брезентовые изделия для армии. Она сразу повеселела, впрочем, Матвей Львович не питал иллюзий: этой девочке было двадцать лет, у нее перед глазами все еще стояло по-гвардейски мужественное лицо ее Володи. Она считала Матвея Львовича благодетелем, радовалась, когда он приходил в гости, и раздражалась, когда свекровь упрекала ее в легкомысленном поведении.

– Софья Карловна думает, что у нас с вами роман! – возмущалась Нина. – Мне с вами просто интересно.

Она не понимала, что ее слова ранили, как разрывная пуля. Матвей Львович задыхался, не спал ночами, клялся, что больше никогда не пойдет в кафе «Палас», где в семь часов его столик накрывали уже на двоих. Но отказаться было немыслимо: каждый день Нина прилетала, садилась напротив и, подперев подбородок рукой, напряженно расспрашивала:

– Вы считаете, что курс рубля продержится до зимы?

Матвей Львович старался не смотреть в ее внимательные блестящие глаза.

– Зачем вам забивать этим голову?

– Я хочу свободы, поэтому мне надо научиться зарабатывать деньги.

«Хочу свободы… от тебя» – вот что значили ее слова. Матвей Львович покорно рассказывал ей о том, что рубль до сих пор не обвалился только благодаря социалистам в правительствах Англии и Франции. Они надеялись, что Керенский сможет направить Россию в демократическое русло, но скоро кредиты иссякнут, и тогда…

– Мы все погибнем? – тихо спрашивала Нина.

Матвей Львович брал ее ладонь в свою большую медвежью лапу:

– Не все.

Через минуту она уже раскладывала на столе бухгалтерские книги и спрашивала о принципах двойной записи и подведения баланса. Нина носила их в большой папке, в каких юные художницы хранят акварели.

4.

Он заполучил ее в своем кабинете в бывшем губернаторском дворце, который теперь называли Дворцом свободы. Матвей Львович был взвинчен после очередного заседания в городской Думе, за день переругался со всеми, обещал уволить секретаря, не отправившего вовремя телеграмму в профсоюз железнодорожников…

Нина вошла, поставила мокрый зонт в угол:

– Ну что, едем домой? – Матвей Львович возил ее до дома на служебном автомобиле.

– Сейчас, сейчас…

Он рылся в бумагах, ничего не мог найти, чертыхался, закуривал папиросу, бросал ее в пепельницу… Нина стояла у окна и, заложив руки за спину, покачивалась с пяток на носки. Подол ее черной юбки был влажен и слева забрызган грязью – она не умела ходить аккуратно по лужам.

– Нина Васильевна…

– М-м?..

– Подойдите сюда.

Она приблизилась, и Матвей Львович, проклиная себя последними словами, усадил ее на колени.

Нина не вырвалась, не сказала ни слова, а ему хотелось смять ее, как мнут облигации прогоревшего банка. Все свершилось настолько сумбурно и глупо, что Матвей Львович ничего после этого не помнил, кроме того, что от боли глаза у Нины становятся сине-зелеными: странный, красивый, но жутковатый цвет.

Потом он застегнул штаны и сказал:

– Идите, мне еще надо поработать. Шофер отвезет вас. – Он не мог представить, как сядет с ней в автомобиль, как она будет молчать, отвернувшись к окну, и вытирать платком искусанные губы.

Матвей Львович выдержал без нее ровно два дня. Грузный, вымокший и несчастный, приехал к ней домой на Гребешок, ввалился в гостиную, где ее младший брат Жора читал книгу:

– Где Нина Васильевна?

– Ее нет.

– Я подожду.

Матвей Львович просидел целый час. Жора – рослый семнадцатилетний мальчик – предложил ему чаю, сигару, ужин, последний анекдот… Матвей Львович закрыл пылающие веки: «Мне ничего не надо…»

Нина пришла, сняла шляпку.

– Пойдемте ко мне, – сказала, не поднимая глаз.

Стены шатались вокруг Матвея Львовича, весь мир крошился в пыль. Застрелиться тут же, перед ней? Задушить ее и потом застрелиться?

Нина села боком на стул, положила локоть на спинку, подбородок – на запястье.

– Мы взрослые люди, – проговорила она серьезно. – У меня совсем не было денег, я погибала: Жоре за гимназию нечем было платить… А вы мне помогли. Я этого не забуду.

Господи, такая дурочка! Она считала, что поступила правильно, даже гордилась этим. Могла бы ничего не давать взамен – а тут пастушье бесхитростное благородство: ты мне – я тебе. Она совсем не думала о Матвее Львовиче.

5.

Танго смолкло. Нина Васильевна пошла за аргентинцем к его столику.

Матвей Львович был недостоин ее любви: он отплясал свое двадцать лет назад, его девочки-оленята остались в прошлом веке.

Он приблизился к Нине.

– Пойдемте домой, – произнес, не замечая прокурорского сынка, не слыша его «Добрый вечер».

Сжать Нинину руку посильнее – там ничего не останется, кроме кровавых лоскутков и костяной крошки.

– Пойдемте, – повторил Матвей Львович.

– Я не могу, мне надо…

Он наклонился к ней, шепнул так, чтобы никто, кроме нее, не слышал:

8
{"b":"197281","o":1}