– Это моя сестра, – кивнул парень. – Но она сейчас в деревне. Мы с Еленой Никаноровной завтра едем туда и можем передать, что вы ее искали. Как ваша фамилия?

– Рогов.

Парень побледнел, скрестил тонкие руки на груди:

– Вы хотите выселить нас?

Все понятно: платить им нечем, Нина Васильевна явилась в ресторан, чтобы выцыганить у Клима деньги, а папаша увел ее, чтобы она не позорилась.

– Я не судебный пристав – выгонять людей из дома, – сказал Клим и повернулся, чтобы идти.

– Погодите! – Парень протянул Климу ладонь: – Меня зовут Георгий Купин… или просто Жора. – Он светло улыбнулся. – Нина сама хотела поговорить с вами. Если у вас есть время, мы можем вместе отправиться в Осинки.

Домой ехали на одном извозчике. По дороге Жора рассказал Климу о себе и о Елене и о том, как они познакомились на кладбище на могиле с каменной змеей. Сторож им наврал, что в ней похоронена девушка, проклятая отцом, а на плите описаны ее грехи. Жора и Елена долго разбирали заросшую мхом церковно-славянскую вязь и в конце концов выяснили, что под плитой лежит пехотный бригадир.

Елена уже окончила гимназию в прошлом году, пару месяцев проучилась в восьмом педагогическом классе, но бросила – слишком скучно было.

– Она певица от Бога! Ей в опере надо выступать, – громко восхищался Жора.

Елена краснела:

– Ой, ну перестань! Я тебе как медаль – повесил на грудь и хвастаешь.

– Женщина для того и нужна, чтобы блестела поярче и свидетельствовала о заслугах, – подмигнул ей Жора.

У них все было решено: венчание через год и любовь до гроба.

По словам Жоры, Григорий Платонович Купин приходился им с Ниной родным дядей.

– У него голова – как Государственная дума, – заверил он. – Они с Ниной вдвоем занимаются поместьем и восстанавливают завод в Осинках. После революции мужики хотели отобрать у нас землю; управы на них нет – полиции не существует, а войска всегда принимают сторону крестьян. Нина с ними договорилась: она будет поставлять семена и инвентарь, а по осени сбывать товар – за долю в урожае. Мы, конечно, потеряли в деньгах, но других помещиков просто выгнали из усадеб.

Клим слушал молча. Все это мало вязалось с образом, который он нарисовал себе. Графиня Одинцова была для него как случайно сложившаяся в голове мелодия, которую не очень-то твердо помнишь, но которая безумно нравится.

Он пытался представить Нину в трактире, где за бесконечными чаепитиями, а иногда за стаканом водки помещики продавали купцам сено и пеньку. Ему приходилось там бывать: низкие грязные комнаты в пестрых обоях, липкие столы, потные лица… Приличной женщине туда нельзя было соваться, но, по словам Жоры, Нина торговала вполне успешно. Вероятно, он все слегка преувеличивал из фамильной страсти к хвастовству, но Елена подтверждала его слова:

– Нина у нас очень деловая.

Деловая женщина – это шестипудовая купчиха, у которой над локтями отвисшая кожа, а над губой – черные усы. Такая как гаркнет – у приказчиков картузы с голов сдуваются.

Опять странное, не укладывающееся в голове сочетание – прекрасная дама с бальным веером в руках и… поставки горбыля.

Извозчик завез Жору и Елену на Гребешок.

– Кто написал слова танго, которое вы исполняли? – спросил Клим на прощание.

Жора потупил глаза:

– Я. Не знаю, что на меня нашло… Нина рассказала, что вы приехали из Аргентины… Ну и как-то само собой получилось… Что-то неправильно?

– Все правильно, – отозвался Клим.

Шаришь взглядом, перебираешь лица, фразы, события – находишь мимолетные, одному тебе понятные приметы и маяки: русское танго, брат Нины – поэт, каким-то образом угадавший не факты, а смысл происходящего с тобой… Лотерея «Знаки судьбы», приз, означающий крупный улов…

Словно кто-то подталкивал в спину: «Ну же, иди!» Но как идти, если ты грезил о медали за храбрость и особые заслуги и вдруг выяснил, что у нее есть оборотная, весьма неожиданная сторона?

Авантюрист… Сам подумай, зачем тебе целый день плыть куда-то на бессильном пароходике, оберегать от недоброго глаза короб с припасами, думать, злиться, проклинать себя за самонадеянность и фантазерство?

Жора на каждой пристани встречал знакомых мальчишек-продавцов и покупал у них то яблоки, то кружку квасу. В награду совал им газеты – не для чтения, а на самокрутки. Елена сердилась: «Это возмутительно – поощрять детское курение!»

– А где отец Нины и Жоры? – спросил ее Клим.

– В аду жарится, – серьезно ответила Елена.

– В смысле?

– Что ему еще делать, если он давно умер? Черти не выпустят такого грешника.

Клим вспомнил мужчину, который по-хозяйски вывел Нину из ресторана. Он был хорошо одет, на жирном затылке – глубокая складочка, как щель для монет у свиньи-копилки.

– Вы не знаете, как зовут господина, который ходит в гости к Нине Васильевне? Высокий такой, лысый…

Елена конечно же знала.

– А… это Матвей Львович – он служит председателем Продовольственного комитета.

Расспрашивать дальше не имело смысла: Матвей Львович пришел в ресторан, увидел, как Нина танцует с другим, и забрал свою собственность.

– Он многое может устроить, – добавила Елена. – Если хотите познакомиться с ним, попросите Нину: она вас сведет. Правда, его сейчас нет – он в Питере, но скоро должен вернуться.

Бесполезно… У Нины Васильевны уже имелся не временный беспутный воздыхатель, а серьезная надежа и опора.

Вексель этот дурацкий… Денег жалко, но как требовать их с женщины, от которой на сердце такое смущение и непокой? Она должна была Климу, но это он ехал к ней на поклон, дышал угольной копотью, жарился на августовском солнце и сдвигал шляпу на лоб, чтобы никто не видел его тревожных глаз.

Нина сменила траурное платье на шерстяную юбку и ситцевую кофту в мелкий цветочек, в таком виде и ездила на завод и в деревню.

Крестьяне не считали Нину настоящей барыней, но это было ей на руку: они не видели в ней врага, как в других помещиках. Отголоски крепостного права не до конца выветрились из этих мест: старики помнили, как дед Володи повелел перенести Осинки за версту от барского дома, чтобы «онучами не воняло». Разобрали избы, разломали печи, и потянулись подводы под вопли баб и ругань мужиков.

Нина пыталась представить себе – каково это, когда кто-то решает, где тебе жить, чем заниматься? Захочет барин – выдерет, захочет – продаст в другую губернию. Ждать справедливости не приходилось: полиция всегда была на стороне господ.

Отец Володи уже не дурил, как старый барин, но все же свято чтил дворянские вольности. Его власть должны были признавать все: люди, постройки, деревья, звери. Если он встречал мужика и тот не снимал шапки, хозяин стегал наглеца плетью. Впрочем, он редко появлялся в поместье: он занимал видное место в Жандармском управлении и ему было некогда прохлаждаться в деревне. В 1904 году его застрелил член Боевой организации эсеров – за то, что Одинцов, вопреки отмене телесных наказаний, повелел высечь какого-то студента.

Володя пытался благоустроить родовое поместье: он расчищал под пашню новые участки, копал канавы, выписывал дорогие семена и машины. Но при этом никогда не считал, окупится его затея или нет. Он, как и Софья Карловна, презирал деньги, и этим вовсю пользовались мужики и закупщики. Володя не знал ни своих владений, ни их стоимости, ни доходности.

После его смерти Нина продала лесопромышленнику дубовый участок под вырубку: тот предложил пять тысяч, и она, не думая, подписала контракт. Только потом выяснилось, что те дубы стоили никак не меньше тридцати тысяч. Теперь Нина торговалась за все: не уступала даже инокиням, которые покупали у нее смородиновый лист для засолки огурцов.

И все же, что бы она ни делала, закрома господского амбара были пусты, а на скотном дворе, рассчитанном на большое стадо, бродило семь тощих коров. Распропагандированные эсерами крестьяне считали, что господская земля должна перейти тем, кто на ней трудится. Они поделили господские наделы между собой, но из-за нехватки работников те так и остались незасеянными, кроме самых лучших участков. И так было по всей России.