Свидетельство о награждении нагрудным знаком отличника социалистического соревнования…

Билет члена Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов…

Удостоверение члена добровольного спортивного общества…

Билет члена ДОСААФ…

Билет читателя заводской библиотеки…

Мандат делегата общезаводской партийной конференции…

— А вот и диплом об окончании техникума… — Варвара Александровна долго держит его в руках, внимательно, словно впервые, рассматривает. — Проучился Володя семь лет в школе, и я говорю ему: «Сынок, отдам тебя в ремесленное. Заработки мои, сам знаешь, небогатые, дальше учить тебя не могу. А в ремесленном и кормить и одевать будут». — «Хорошо, мама, — отвечает, — пусть будет так».

Володя пошел в город и вернулся веселый, возбужденный: «Мама, видел объявление, принимают в металлургический техникум. И стипендия хорошая — целых сто восемьдесят рублей! Так что пойду в техникум, мама…»

Вспоминаю сейчас то время — и смех, и горе…

Часов у нас тогда не было, а Володю будить надо рано. Открою глаза в темноте, выгляну в окно: не зажегся ли у кого огонек? Да, кажется, уже пора… Подхватится он и бежит. А в техникуме — сторож: «Ты чего прилетел ни свет ни заря? Ну ладно, располагайся вон там на столе да поспи еще».

Но самая большая беда с одежкой была. Фуфайка да плохонькие штаны — и все… Так он встанет пораньше, ботинки начистит, брюки нагладит, да пониже штанины опускает, чтобы сбитые каблуки не так видно было… Все мечтал: «Вот если бы вы, мама, купили мне такой свитер, как у одного нашего студента. Знаете, вязаный, серый, теплый, воротник под самое горло…»

Получил он первую стипендию, добавили мы к ней еще немного, пошли на толкучку — в магазинах тогда добра этого не было — и купили часы-ходики и свитер — такой, как хотел он. И сколько радости было! Все четыре зимы бегал в нем в техникум, еще и на завод потом надевал.

Настало время идти в армию, подался Володя с одногодками на призывной пункт. Там постригли его, осмотрели, похвалили спортивную выправку и… отослали домой: «Один сын у матери, один кормилец, не имеем права…» Вернулся опечаленный…

На следующий год, когда снова объявили призыв, начал просить меня: «Мама, отпустите в армию… Ну, хотя бы на год! А если что — я сразу вернусь…» Смотрю, а у него даже слезы на глазах… «Хорошо, — говорю, — сынок, иди и скажи, что я не возражаю».

Снова постригли его и снова, выяснив, что положение в семье не изменилось, отправили домой.

Тогда по просьбе Володи к военкому пошла я. А военком:

— Понимаете, Варвара Александровна, не имеем мы такого права. Пусть женится, тогда возьмем.

Долго я говорила с военкомом, и так уговаривала его, и сяк. Наконец он будто и согласился:

— Ну ладно, давайте расписку, что вы не возражаете, а мы с начальством посоветуемся.

Дала я такую расписку, но и она не помогла…

— Понимаете, мама, — как-то сказал мне Володя полушутя, полусерьезно, — вот будет когда-нибудь у меня сын. Так он же обязательно спросит: «Отец, а ты в армии служил? Ракету живую видел? На сверхзвуковых летал? На подводных атомных плавал?» — «Нет, сынок, — скажу я ему, — не служил, не летал, не плавал». Ну какой же я, отец, буду для него авторитет?

Милый Володя не знал тогда, да и знать не мог, что пройдет немного лет, и десятиклассница Зоя Приходько напишет: «…своим мужественным поступком Володя Грибиниченко доказал нам, молодому поколению, что подвиг можно совершить всегда, а не только в военное время. Образ Володи будет для меня примером на всю жизнь…»

…Это большое и сложное хозяйство — разливочный пролет мартеновского цеха.

Налево на возвышении — длинная шеренга печей. Сталевары досыта накормили их ломом, напоили расплавленным чугуном, и они, гудя от напряжения, старательно переваривают многотонную пищу в огненных чревах. В чугунные чаши медленно стекают тоненькие струйки шлака.

Справа — цепочка приземистых железнодорожных платформ, на которых черными прямоугольниками выстроились высокие изложницы. Над ними огромной грушей свисает ковш, а из его отверстия белой струйкой течет сталь.

Ярко полыхают печи, заливисто звенят краны, четкой дробью перекликаются пневматические молотки, выгрызая из опустевших ковшей шлаковые наросты. Тому, кто пришел сюда впервые, может показаться, что он очутился в царстве хаоса. В действительности же каждое движение механизма и человека тут подчинено четкому производственному ритму, от которого зависит половина успеха сталевара.

Вот плавка уже готова. Она прошла по графику, металл полностью отвечает заказу, и на подмостках мартена царит хорошее настроение. Но когда настало время выпускать плавку, оказалось, что ковши еще не поданы. И бегает сталевар вокруг печи, нервничает, то и дело поглядывает то на часы, то вниз, в разливочный пролет. Приподнятого настроения как не бывало…

Но подать своевременно ковш под плавку — это только полдела, вернее, только начало дела. Плавку еще нужно расфасовать по изложницам, и тут наступает время демонстрировать виртуозную технику машинистам кранов, разливщикам, их подручным. Одно неточное движение многотонного крана, одно неточное движение разливщика или подручного — и металл пошел мимо сифона, разливаясь огненным половодьем по цеху, накрывая людей смертельным облаком брызг…

А когда плавка разлита и длинная цепочка горячих чугунных сотов поползла из цеха, немедленно готовь все хозяйство под новую. И всеми этими делами положено заниматься мастеру разливки…

…Такие дни, как тот, когда он впервые с дипломом техника в кармане пришел в цех, запомнятся на всю жизнь.

В отделе кадров заводоуправления спросили:

— В новый мартен на разливку пойдешь?

Минутку подумал.

— Сначала пойду посмотрю, потолкаюсь среди людей…

Когда подходил к цеху, его обогнала, по-разбойничьи свистнув, чумазая «кукушка», тащившая в разливочный пролет длинную вереницу платформ с изложницами, похожую на огромную обойму, еще не набитую патронами.

И вдруг вспомнился отец…

Отец, которого он совсем не знает. Отец, последний рейс которого оборвал на полпути осколок вражеского металла… Отец, который когда-то вот так же, как и этот хлопчина, что одарил его из окна крошечного паровозика белозубой улыбкой, подавал под разливку составы с изложницами, а потом отвозил их в соседний корпус, где слитки раздевали.

И Володя, думая о своем, медленно, вслед за составом вошел в литейный пролет. Вошел да там и остался…

На следующий день у разливщика Егора Овчинникова появился новый подручный — веселый и расторопный паренек с русой непокорной шевелюрой и голубыми, как небо, глазами. «На поэта Есенина похож», — говорили заводские девчата и тайком вздыхали…

Диплом техника давал ему право сразу претендовать на место мастера. Но ведь, кроме диплома, нужны навыки, опыт. Нет, он пойдет в подручные, он будет овладевать искусством разливки с азов — так надежней. Ложку, когда берется проба из ковша, тоже надо уметь держать в руках, чтобы потом и сам умел научить новичка, когда придет в бригаду, ибо дело, казалось бы, простое, а до беды недалеко…

Понравился Егору Ильичу подручный — скромный, серьезный, смышленый. Если чего-нибудь не понимает, обязательно подойдет, спросит. Причем не успокоится до тех пор, пока не услышит такого ответа, который полностью удовлетворял бы его.

— А как он умел спрашивать! — вспоминал Егор Ильич. — Это выходило у Володи как-то душевно, неназойливо, он при этом заметно смущался, особенно перед старшими.

Со временем, когда Володя уже сам стал разливщиком и, вызвав Егора Ильича на соревнование, победил его, а на груди у паренька появился значок отличника социалистического соревнования, Овчинников с притворной серьезностью грозил ему пальцем:

— Знал бы, был бы более бдительным. А то вишь какой — выведал все «секреты фирмы», и вот благодарность…

А через некоторое время — Володя уже подменял мастера — Егор Ильич принес ему в цех аккуратно вчетверо сложенный лист бумаги — рекомендацию в партию…