Дафну тогда ошеломило — она почувствовала себя так, словно ее ударили, — не содержание любовных писем Джен (то были обычные традиционные фразы), а сам ее почерк, показавшийся Дафне гораздо более выразительным, чем передаваемые им эмоции. Он был уверенным, отчетливо индивидуальным, и чем больше Дафна изучала его, тем больше ее собственный почерк казался ей неразборчивым и сформировавшимся, по-детски безыскусным, свидетельствующим об отсутствии у нее университетского образования. Дафна никогда не говорила об этих письмах с Томми, понимая: было бы слишком унизительным признаться, что она рылась в его личных бумагах, обшарила ящики его письменного стола, как заурядный воришка. К тому же Дафна опасалась, что, если она сознается в чтении этих писем, присутствие Джен в их совместной жизни станет еще более угрожающим.
— Весьма угрожающим, — прошептала Дафна.
Сидя в своей писательской хибаре, она вспоминала голос отца. «Тебе угрожают?» — все время спрашивал у нее отец задолго до появления Томми, понимая под этим своеобразным кодовым наименованием сексуальное обольщение, пытаясь выяснить, не появился ли у Дафны новый кавалер, а потом это словечко прижилось, и Дафна сама его употребляла, не слишком задумываясь почему. «Он ужасно угрожающий», — сказала она сестрам вскоре после своей первой встречи с Томми; какой же маленькой дурочкой была она тогда, да и до сих пор осталась…
Конечно же, беспокойство Дафны по поводу писем Джен вылилось на страницы ее романа — там, где она писала, почти забыв этот случай, о почерке Ребекки: вторая жена главного героя была ошеломлена не меньше, чем Дафна, четкими наклонными чернильными мазками своей предшественницы, резко выделяющейся жирной заглавной буквой «Р» в имени Ребекка, начертанной столь решительно, что все окружающие ее буквы казались карликами, — это «Р» пронзало белый лист бумаги с такой безоговорочной уверенностью! Вторая жена пыталась уничтожить послание к ее мужу от Ребекки, вырвав форзац из книги стихов, доставшейся Максиму от его первой жены, а затем предав его огню, при этом жирно выведенная чернилами буква «Р» исчезла последней, корчась в языках пламени. Однако саму Ребекку уничтожить не удалось: она восстала, как птица Феникс из пепла, она всегда будет в конце концов возвращаться.
— Благословение, — пробормотала Дафна, — и проклятие…
Но если письма Джен стали в каком-то смысле благословением для Дафны, побудительным мотивом для книга, обеспечившей ей состояние, не оказались ли они обе в дальнейшем связаны проклятием? Дафна знала, что Джен вышла за кого-то замуж в 1937 году и погибла через несколько лет, ближе к концу войны, бросившись под поезд. В то время Томми откомандировали за границу, а все остальное затмевал страх перед немецкими воздушными налетами, и тем не менее Дафна была потрясена, прочитав в газете короткое сообщение о смерти Джен. Что-то внутри ее отозвалось дрожью узнавания, когда она увидела упоминание об отчете коронера, не назвавшего причины самоубийства Джен, если не считать стандартного объяснения, что, мол, ее душевное равновесие было нарушено…
Дафна содрогнулась и попыталась сосредоточить внимание на почерке Брэнуэлла, но это ей не удалось: мысли о прошлом проносились в ее голове, оставляя ощущение ужаса от всего, что было связано с Джен. Самым же неприятным воспоминанием был тот страшный судебный процесс в Америке более десяти лет назад — ей казалось, что теперь он опять надвигается на нее, грозя новыми бедами. А тогда ее вызывали для дачи свидетельских показаний: она была вынуждена защищать себя от обвинений в плагиате, выдвинутых другой женщиной, некоей сочинительницей, о которой Дафна никогда не слышала. Эта женщина умерла еще до того, как дело было передано в суд, но ее семья безжалостно, как стая гончих, продолжала преследовать Дафну своими притязаниями. Ей пришлось совершить путешествие в Нью-Йорк, чтобы предстать перед судом; она плыла на лайнере «Куин Мэри», страдая от приступов морской болезни, охваченная страхом обанкротиться из-за этого судебного разбирательства, — ведь все могло пойти прахом, она рисковала лишиться Менабилли и всего, что было ей дорого.
Конечно же, все это было полной нелепостью. Как можно украсть историю Ребекки, если она вышла из глубин ее сердца? То был ее сюжет, кипевший внутри, как лава, переполнявший ее и грозивший опасностью, несмотря на все ее попытки сдержать этот поток. Но Дафна понимала, что окончательно сломается, если судье удастся вытянуть из нее рассказ об источниках «Ребекки»: о том, как она обнаружила письма Джен к Томми и боялась, что он всегда будет считать Джен привлекательней ее, о смерти Джен в годы войны — этом ужасном самоубийстве, — невыносима даже мысль, что это выплывет в суде, а если попадет в газеты… Легко себе представить ликование репортеров, которые набросятся на эту историю, как стервятники на падаль, страшно даже вообразить подобный кошмар…
До этого, правда, не дошло — благодарение Господу, иск против нее был отклонен, после того как Дафна представила свою исходную тетрадь, куда еще десятью годами ранее записала основную канву сюжета «Ребекки». Но никто не знал и не должен был знать того, что сказала Дафна самой себе при известии о смерти Джен: «Это могла быть я».
«Это могла быть я», — снова и снова проносилось в ее голове. Она могла бы убить себя: Бог свидетель, она достаточно часто об этом думала, размышляла о том, что должен был чувствовать Майкл в последние часы, минуты, секунды своей жизни, когда вода смыкалась над ним и его спутником. Сопротивлялись ли они, или то было спокойное, плавное погружение в смертельном танце на дно бассейна? Утопление казалось Дафне более легким освобождением, чем перспектива умереть такой же ужасной смертью, какой умерла Джен…
И тут Дафну внезапно поразила еще более мрачная мысль. А не имела ли она какое-то отношение к смерти Джен? Помолвка Томми и Джен была разорвана еще до того, как он влюбился в Дафну, но она не знала, кто из них положил конец их отношениям. Наверно, Джен было известно, что Томми женился на Дафне, но что могло прийти ей в голову после публикации «Ребекки» в 1938 году, всего через год после собственной свадьбы? Узнала ли она себя в образе красавицы, предшественницы Дафны, которая как бы восстает из мертвых? Сумела ли расслышать в «Ребекке» отзвуки «Джейн Эйр»: душевнобольная первая жена преследует в ночных кошмарах вторую?
Нет, она должна перестать об этом думать, такие размышления никуда не приведут, а ей необходимо быть на высоте, особенно сейчас, когда Томми снова переживает кризис: руки трясутся, лицо бледное. Правда, сегодня у него хороший день: кажется, таблетки подействовали, и он достаточно бодр, чтобы выйти из дома, поэтому ей надо пользоваться моментом, если она хочет опередить мисс Герин. Дафна обхватила руками голову: в висках стучала кровь, но она заставила себя сосредоточиться, унять сумятицу мыслей, способную лишь привести ее к новой опасности.
Она должна отвлечься от мыслей о почерке Джен и вернуться к стихам Брэнуэлла или, вернее, Нортенгерленда — все три стихотворения были украшены его подписью с завитушками. Вчитавшись, она обнаружила, что сами стихи не слишком цветисты, — печали в них было с избытком, хотя присутствовала и какая-то странная сила в этих болезненных штудиях смерти. Дафна решила, что самое ее любимое из трех — «Безмятежная кончина и счастливая жизнь», но название его несколько обманчиво: Брэнуэлл, похоже, считал, что жизнь — большее несчастье, чем смерть.
— Зачем скорбеть об умерших благих? — бормотала Дафна себе под нос начальные строки. — Они мертвы, им сладок смерти тлен: несчастий и нужды окончен плен…
Дафне подумалось: не было ли это посланием ей от Брэнуэлла из могилы, мольбой, чтобы его оставили в покое. Пусть он будет, как и раньше, надежно укрыт от глаз людских среди страниц своих рукописей. И все же невозможно отрешиться от Брэнуэлла теперь, когда в ее руках стихи, написанные его почерком, словно он сам вручил их ей, — они вместе в радости и в горе…
