Мысль эта показалась мне ужасной — сентиментальной и невротической, и все же она пришла мне в голову, и я впустила ее в дом, где она может спрятаться или получить дальнейшее развитие. Я отвернулась от зеркала и сделала несколько глубоких вдохов, как бывало когда-то в школе перед стартом в забеге. Всегда хорошо бегала, не лучше всех, но была весьма приличным спринтером и теперь понимала, что нужно успокоиться, перестать паниковать.
Думаю, именно тогда я начала осознавать, что слишком обособилась здесь, чересчур часто стала разговаривать сама с собой, отъединилась от всего мира и потеряла связь с реальностью. Не то чтобы меня всегда окружали толпы друзей, но я вовсе не обреченное на одиночество создание. Я училась в частной школе для девочек в Хэмпстеде, всего в какой-то миле отсюда вниз по холму в сторону Швейцарского домика[18]. Большинство других девочек жили совсем не так, как я. Даже если их родители находились в разводе (что случалось весьма нередко), они все же оставались частью больших разветвленных семей с родными и двоюродными братьями и сестрами, дядюшками и тетушками, мачехами и отчимами. В их домах было полно народу, чего никогда не могло быть в квартире моей матери — единственного ребенка в семье, как и мой отец, а все мои бабушки и дедушки умерли еще до моего рождения. У меня была одна двоюродная бабушка, умершая, когда мне исполнилось десять лет; она жила в Челси вместе с запертой в клетке канарейкой. Других родственников, кроме нее, как бы неправдоподобно это ни звучало, в моей жизни не было. Когда я родилась, моей матери было уже слегка за сорок, а отцу на пятнадцать лет больше. Я оказалась для своих родителей настоящим сюрпризом, ребенком нежно любимым, но тем не менее непредвиденным. «Я уже почти потеряла надежду, — рассказывала мне мать, — и тут случилось чудо: появилась ты, моя дочь».
Если ее и удивляло, почему я так редко привожу домой друзей, она никогда об этом не спрашивала. Мама была очень тактична, не выведывала моих секретов, в результате и я приучилась не задавать ей лишних вопросов. Мы жили с ней счастливо, придерживаясь спокойной рутины, заведенного порядка, в подробности которого я предпочитала не посвящать своих друзей, пока не достигла подросткового возраста. Я не стыдилась ни своей матери, ни квартиры, в которой мы жили, но она так отличалась от других матерей: была старше их, не столь модно одета. То же можно было сказать и о квартире: мебель не менялась с тех пор, как я появилась на свет, стены закрыты книжными полками, а портативный телевизор в углу был намного меньше тех, что стояли в гостиных других девочек. Мои друзья принимали как должное, что мне нравится бывать у них в пятницу и субботу вечером, смотреть телевизор, растянувшись на диване, есть доставленную на дом пиццу, хотя в течение недели я была счастлива проводить время с мамой: мы читали, играли в слова или слушали «Лучников»[19] (любимое произведение мамы, я притворялась, что оно кажется мне скучным, но она-то знала, что я получаю от него не меньшее удовольствие, чем она сама).
В школе у меня было несколько подруг, ни одна из них не пыталась корчить из себя первую даму, эдакую блондинку с длинными волосами и издевательским смехом, мы не любили себя выпячивать и, хотя следили за повседневным театром подростковых драм, не участвовали в нем. Нас нельзя было назвать законченными зубрилами — мы слушали поп-музыку, читали журналы, но что-то все же делало нас невидимыми для мальчиков. «Не расстраивайся, — сказала мне одна из подруг матери. — Когда станешь старше, мужчины начнут замечать тебя и поймут, что ты красива, да ты и сама это поймешь». Тогда это казалось невероятным, но меня, по крайней мере, утешало сознание, что я хорошо сдала экзамены и в этом, возможно, мое спасение.
Но на самом деле я не знала, куда мне бежать, чтобы спастись. У меня была романтическая идея отправиться на континент, в Европу, чтобы написать роман, однако мои учителя убедили меня прежде поступить в университет, на английское отделение. Они говорили, что это будет «хорошая основа» — эта фраза ассоциировалась у меня с некой карой в той же мере, что и с поощрением. Но все же я была прилежной девочкой, понимавшей необходимость такой хорошей основы. И когда я поступила в Кембридж, то знала, что мама будет счастлива; ведь и она изучала здесь английский язык и любила вспоминать об этом. К тому времени она как раз ушла на пенсию и, поскольку я начала учиться в колледже, она как будто решила, что я теперь в надежном месте, и позволила себе покинуть меня — смерть ее была такой же тихой, как и ее жизнь. Доктор сказал мне, что она умерла во сне рано утром в понедельник. Накануне, воскресным вечером, я немного поговорила с ней по телефону — мы всегда это делали, такова была часть вновь заведенного порядка, который мы с ней установили после моего поступления в Кембридж.
— Ты себя нормально чувствуешь? — спросила я ее под конец телефонного разговора, потому что голос ее звучал устало и говорила она несколько медленнее обычного.
— Все в порядке, — сказала она. — Не беспокойся. Просто немного болит голова.
Доктор сказал, что это было кровоизлияние в мозг. Она находилась в постели, спала и скорее всего ничего не почувствовала. Меня мучила мысль: может быть, он так сказал, чтобы я хоть немного успокоилась. И я представляла себе, как ее мозг заполняется кровью, а она лежит, проснувшись, но не в силах сделать движение или что-то произнести, погруженная в безмолвие в этой тихой квартире…
Потом мой научный руководитель в Кембридже сказал: «Если захочешь когда-нибудь поговорить об этом, приходи ко мне, ладно?» Я кивнула, хотя не была уверена, что означало «это»; слишком оно было огромно, чтобы вместиться в такое короткое слово, вообще в любое слово, так что подобные разговоры не были выходом. Мама умерла, и я была одна в целом свете, но то, что для других людей неизбежно становится причиной трудностей и неудобств, стало для меня настоящей катастрофой. Я попала в эту ситуацию, но не пыталась с ней справиться, поэтому весь ужас слова «это» был убран в некую шкатулку, а мне осталось продвигаться от одного дня к другому, хотя двигаться вперед для меня означало оставаться на том месте, которое мама сочла для меня надежным. Если кто-нибудь спрашивал, откуда я черпаю силы, я говорила: «Приходит день, и я принимаю его таким, как он есть». И в конце концов мне перестали задавать подобные вопросы, а дни эти обращались в недели и месяцы. Вот уже три года как умерла мама, а я здесь…
«Я здесь, — набрала я на своем ноутбуке на чердаке. — Кто-нибудь еще есть?» — и подумала, не разослать ли такой мейл по всей адресной книге: моим научным руководителям — прежнему и новому, рассеянным по свету школьным друзьям и так далее. Последнее выражение — явный эвфемизм: адресная книга в моем компьютере постыдно скудна — я по существу утратила связь с большинством одноклассниц, за исключением той, что преподает английский в Праге. Ни одна из них сейчас не живет там, где мы выросли.
Что касается тех, с кем я училась в университете, среди них не было ни настоящих ухажеров, ни возлюбленных до той удивительной ночи, когда я впервые спала с Полом. Были у меня, правда, две близкие подруги — обе, как и я, прилежные, книжные девушки. Когда я вышла замуж, Джесс, одна из них, уехала в Америку, получив стипендию в колледже, входящем в Лигу плюща[20], а другая, Сара, вернулась домой в Эдинбург обучать будущих учителей. Я могла звонить им, отправлять письма обычной или электронной почтой, и иногда это делала, но все реже и реже, потому что не сумела убедить ни ту ни другую, что совершаю правильный поступок, выходя замуж за Пола. Они обе говорили, конечно предельно деликатно, что, по их мнению, я слишком поспешно приняла решение, что мне следовало бы подождать.
— Понимаю, почему ты хочешь замуж, — сказала мне Джесс, — ясно и то, почему тебе могло показаться, что надо вступать в брак: чтобы чувствовать себя в безопасности, иметь дом, все то, что другие люди считают само собой разумеющимся. Но почему бы тебе сперва не убедиться, что вы удачная пара, а потом уже выходить за него замуж?
