Теперь Кэннон-Холл принадлежит какому-то богачу из Сити, но его никто никогда не видел, чего никак не скажешь о Джеральде Дюморье, отце Дафны, известном актере и антрепренере, купившем дом в 1916 году; по-видимому, его хорошо знали в Хэмпстеде. Он провел свое детство буквально за углом, сначала на Черч-роу, потом в Нью-Гроув-Хаусе, где его отец Джордж Дюморье написал «Трильби». Вообразите себе: ведь по этой дорожке мог прогуливаться дедушка Дафны бок о бок с Генри Джеймсом — они каждую неделю отправлялись в Хэмпстед-Хит, а вернувшись из парка, пили чай. Именно в один из таких насыщенных беседами воскресных дней Джордж рассказал Генри о своем замысле — истории Трильби, и Генри вдохновил его начать писать роман, даже не помышляя, что его друг станет чрезвычайно богатым и знаменитым.
Думаю, Пола куда больше устроило бы, если бы я вовсе перестала заниматься семьей Бронте и написала бы докторскую диссертацию о Джордже Дюморье и его отношениях с Генри Джеймсом; по его словам, это была бы весьма интересная для филологической науки тема, достойная исследования, несмотря даже на то, что Джордж Дюморье сейчас считается намного менее значительным писателем, чем Джеймс, однако в литературной табели о рангах он стоит куда выше Дафны.
— Почти наверняка его ожидает новый виток популярности, — говорит Пол, — а что касается его связей с Джеймсом, тут я, конечно, мог бы тебе помочь…
Смешная вещь эти табели о рангах. Как будто можно измерить литературное мастерство точными приборами, словно существует наука писательства со своими уравнениями, открывающая непреложные истины.
А я… Ничего не могу с этим поделать. По-прежнему вязну в Дафне, как будто заблудившись в тумане. Со мной это давно происходит, с тех пор как я впервые прочитала «Ребекку» в двенадцать лет, а потом проглотила другие ее книги, ужаснувшись ее рассказам, мучась бессонницей, не смыкая глаз от страха после «А теперь не смотри» и «Птиц», которые, наверно, были слишком жуткими для меня в том возрасте. (С тех пор я настороженно отношусь к сорокам, воронам и желтоглазым чайкам.) Я была совершенно зачарована ими, напугана призраком Кэти с кровоточащими запястьями, возникающим в окнах на страницах «Грозового перевала», и живым привидением, коим предстает миссис Рочестер, проскальзывающая со свечой в руке сквозь двери своего чердачного узилища, мечтая сжечь дом дотла. Правда, иногда меня раздражает Шарлотта своей чрезмерной педантичностью, когда дело касается религии, словно она пытается подавить всепоглощающую ярость, загасить свой внутренний пожар. А можете ли вы в точности припомнить подробности концовки «Джейн Эйр»? Все неустанно твердят о сумасшедшей женщине на чердаке и переосмыслении сюжетов готических романов — мистер Рочестер и его безумная первая жена, разрушительные пожары, ослепления, разоблачения (как я люблю все это!), — но игнорируют нравоучительное христианство заключительных страниц, где Сент-Джон Риверс покидает Англию, чтобы стать миссионером в Индии, словно кому-то есть еще до него дело. Все, что нужно знать читателю, — женитьба Рочестера на Джейн, рождение у них ребенка и их предстоящая счастливая жизнь до конца дней, аминь.
Что же до моего счастливого будущего… Я начинаю подумывать, не ждет ли меня впереди тупик, точка невозврата, где все истории заканчиваются несчастливо. Такое часто случается в рассказах Дафны Дюморье, подробности которых захватывают мое воображение так же сильно, как творчество семьи Бронте. Ведь я живу сейчас здесь, через дорогу от дома, где прошло детство Дафны, совсем близко, в той части Лондона, где призраков не меньше, чем на корнуолльском побережье или в йоркширских болотах. Эти городские призраки могут появиться из трещин на тротуаре, с туманом, занесенным в дом с пустоши, где Уилки Коллинз впервые увидел свою женщину в белом[12]. Пустошь — это участок лондонской земли, поросший вереском, место, которое находится вне пределов досягаемости рационального разума, по крайней мере так кажется человеку, ощутившему свое одиночество посреди городской толпы. И я порой чувствую себя одинокой, когда бреду в сумерках по улицам, бросая изредка взгляд на освещенные окна домов, где собираются семьи и откуда словно выплескивается жизнь во всей ее полноте, рассеивая зимний мрак своим ярким светом. Правда, не во всех домах кипит жизнь: есть на моем пути и такие, где окна плотно затворены, а ставни закрыты от внешнего мира. Тогда я вновь обращаюсь в мыслях к Дафне Дюморье и не могу не заметить параллелей между моей жизнью и той, что вела героиня «Ребекки», сирота, вышедшая замуж за человека старше ее: она вселяется в его дом и чувствует, как ее преследует его первая жена (а ведь есть еще тревожная фабула «Моей кузины Рейчел», еще одного любимого мною романа Дюморье, но, по-видимому, здесь я несколько забегаю вперед).
Пол, несомненно, ужаснулся бы, узнай он случайно об этих моих мыслях. Он верит в совпадения, то есть я хочу сказать, он действительно верит, что совпадающее свидетельствует о внутренне присущей миру хаотичности. Пол не выносит, если я усматриваю в жизни образцы, отзвуки и зеркальные отражения: он считает это магическим мышлением — иррациональной глупостью, самым коварным видом интеллектуальной лени.
Даже если это так, по-моему, я натолкнулась на что-то интересное. Не здесь, не в этом доме, это было бы слишком просто. Однако, надеюсь, я сумею разыскать нечто, способное послужить оригинальным материалом для моей докторской диссертации: какие-нибудь старые письма Дафны, адресованные ныне забытому «бронтеведу» по имени Джон Александр Симингтон во время ее работы над «Инфернальным миром Брэнуэлла Бронте», как раз и посвященным мистеру Симингтону. Я надеюсь обнаружить также и ответы Симингтона на ее письма. Не имею ни малейшего представления, сохранилось ли хоть одно из этих писем, но переписка между ними, несомненно, велась, поскольку Дафна упоминает о ней в некоторых других письмах своему близкому другу — они составляют часть архива семьи Дюморье, хранящегося в университете Эксетера. Да, такой архив существует, и я вступила в переписку по электронной почте с очень приятной женщиной — тамошним библиотекарем, а она свела меня еще с одним библиотекарем из университета Лидса, который и рассказал мне о визитах Дафны в Лидс в 1950-е годы: она приезжала в их университетскую библиотеку, чтобы изучать специальную коллекцию рукописей семьи Бронте, когда собирала материал для своей биографии Брэнуэлла.
Пол не считает это особенно интересным.
— Это тупик, — сказал он прошлой ночью, когда я пыталась все рассказать ему, — тема такая же безнадежно устаревшая, как книга Дюморье о Брэнуэлле. Она не приведет тебя никуда.
— Но это может быть полезно для моей диссертации, — возразила я.
— Откуда тебе знать, что полезно, когда ты понятия не имеешь, что в тех письмах, если вообще их найдешь?
— Я и не знаю, но пока я не сделала этого, как ты можешь быть так уверен, что там нет ничего полезного мне? — воскликнула я с внезапной яростью.
Он не ответил, но вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Однако, что бы ни говорил Пол (или о чем бы ни молчал), меня по-прежнему интересуют письма Дафны к Симингтону и его ответы на них — мне чудится здесь какая-то интрига. Что они писали в этих письмах? Как относились друг к другу? Были ли объединены общей странной страстью к давно умершему писателю, которого мало кто, кроме них, помнил, не обрекли ли себя на неудачу, погрязнув в прахе и тлене? Не влюбились ли друг в друга и в Брэнуэлла? Никто не знает, да и нет до этого дела никому, кроме библиотекаря из Лидса, рассказавшего мне, что Симингтон и сам был библиотекарем в университете и в музее прихода Бронте в Хоуорте. Ладно, извините, в этой истории полным-полно библиотекарей и библиотек (что, возможно, не слишком оригинально). Люди подчас недолюбливают библиотекарей и библиотеки, словно эти слова — синонимы скуки и застенчивости. Но разве не там хранятся все самые лучшие истории? Упрятанные от посторонних глаз на книжные полки, утерянные и забытые, ждущие, терпеливо ждущие, пока придет кто-то вроде меня и захочет воспользоваться ими.
