И на этом фоне, когда все идет уже по принципу голова — ноги (не редкость при снаряжении любой крупной экспедиции), Русанов вдруг собрался в Париж (читателю понятно — почему), где, как он считает, «придется пробыть очень недолго: сколько потребуют заказанные инструменты, никак не более» (1945, с. 294). Это вполне правдоподобное объяснение удовлетворило бы самого проницательного человека со стороны, если бы не очередное послание в адрес Арбузова 9 июня, всего за сутки до отъезда из Парижа. В это время Кучин, покончив с делами в Норвегии, вел судно в Александровск-на-Мурмане. В письме между тем возникло имя нового участника экспедиции — точнее участницы, даже если начало послания было вполне деловым:

«Имею честь сообщить Вашему превосходительству, что перевод на 5500 франков был мной своевременно получен и все необходимые закупки и заказы закончены…

…До сих пор оставался нерешенным вопрос о натуралисте. Сватош, участие которого в экспедиции, я уверен, будет очень ценным, может быть назван только коллектором, так как он, к сожалению, не обладает не только высшим, но даже и средним законченным образованием.

По принятой совещанием программе, Шпицбергенской экспедиции было предложено пригласить естественника, обладающего медицинскими познаниями. Кучин, занимающийся распределением лекарств на “Фраме”, не обладает, однако, даже элементарным знакомством с медициной, в отсутствие лица, систематически и научно знакомого с ботаникой и зоологией, неизбежно должен суживать научные результаты сборов экспедиции, лишая их теоретической основы и взаимной связи.

Ввиду всего вышеизложенного я, со своей стороны, находил бы весьма полезным и желательным участие в экспедиции в качестве натуралиста и медика экспедиции французской гражданки Жюльетты Жан, окончившей естественный факультет Парижского университета и в настоящее время состоящей студенткой медицинского факультета.

Кроме того, указанное лицо работает в Сорбонне над диссертацией на степень доктора геологии у проф. Hauga. Как рекомендации от этого профессора, так и документы об окончании университета могут быть переданы мной на рассмотрение Вашему превосходительству по приезде в Петербург.

В заключение замечу, что то обстоятельство, что мадемуазель Жан — француженка, едва ли может служить препятствием в экспедиции, так как она моя невеста, и только отсутствие времени, обусловленное подготовкой к экспедиции, помешало состояться нашей свадьбе теперь.

Примите и проч.

Русанов» (1945, с. 296).

Можно только представить выражение лица действительного статского советника, директора Департамента общих дел министерства, Его превосходительства Алексея Дмитриевича Арбузова при прочтении этого письма. Не будем также пытаться воспроизвести разговор наедине Алексея Дмитриевича и Владимира Александровича, состоявшийся после представления мадемуазель Жан своему шефу по приезде в Петербург, тем более что история его не сохранила.

В суете экспедиционных дел, вплотную переплетающихся с личными, Русанов не выпускал из поля зрения другие события, связанные с Арктикой, судя по статье в газете «Речь» в связи с экспедицией Седова к Северному полюсу. Вот небольшой отрывок:

«Воспользуется ли экспедиция Седова каким-либо новым, еще неиспытанным приемом или средством передвижения? Будет ли она снаряжена с особенной, исключительной тщательностью? Войдут ли в ее состав лица, закаленные опытом продолжительных арктических путешествий? Кажется, на все эти вопросы придется ответить отрицательно… В чем же можно видеть залог успеха?.. Много ли при этом будет шансов достигнуть Северного полюса? Мне думается — очень и очень немного» (цит. по: Шпаро, Шумилов, 1987, с. 147). Мы помним хлесткую отповедь Русанова своим чересчур назойливым и некомпетентным оппонентам — но здесь другое, прежде всего острая тревога за коллегу-поляр-ника, оказавшегося в сложной ситуации. Как ученый-иссле-дователь, Русанов не видел смысла в походе на полюс — главной цели Седова, которая оказалась для него фатальной. В своих опасениях Русанов оказался прав, хотя и не мог предвидеть научной значимости седовской экспедиции (двухгодичные зимовочные метеонаблюдения, первое пересечение ледникового покрова Новой Земли, съемки ледникового побережья и многое другое), включая появление кадров полярников (Визе, Пинегин, Кушаков), потрудившихся позднее над воплощением планов Русанова в жизнь.

О пребывании Русанова и Жан в Архангельске (куда они приехали по железной дороге, чтобы далее отправиться на рейсовом пароходе «Ломоносов» в Александровск, на встречу с Кучиным на борту «Геркулеса») известно со слов тогда еще совсем юного гида, роль которого исполнила шестнадцатилетняя выпускница Мариинской гимназии этого города

Ксения Минейко (в замужестве Ксения Петровна Гемп), скончавшаяся, перешагнув столетний жизненный рубеж, всего несколько лет назад, будучи доктором биологических наук и обладателем всех мыслимых почетных званий — гражданина Архангельска, члена Географического общества, профессора Поморского государственного университета и т. д. и т. п., живая память Архангельска, сохранившая до конца здравый ум и присущий ей интерес к окружающей жизни. Эта обаятельная женщина из далекого для нас Серебряного века охотно делилась воспоминаниями своей молодости, ознаменовавшейся встречами со многими достойными людьми, среди которых оказались и Русанов с Жюльеттой Жан. Наша беседа состоялась осенью 1983 года, в мое очередное возвращение из Арктики через Архангельск.

— Русанов встречался с моим отцом, который, будучи портостроителем, по своей работе имел отношение и к Се-верному морскому пути, и к Новой Земле, так что у них было много тем для обсуждений, включая общую деятельность в Обществе изучения Русского Севера. Владимир Александрович имел очень европейскую внешность и производил впечатление весьма культурного и интеллигентного человека, что и подтверждалось всем его поведением в обществе и манерой держаться с людьми, вести разговор. На словах не резок, а в поступках — мог… В одежде была определенная нарочитая небрежность… Мой отец не считал его плавание в Карское море авантюрой, но думал, что Русанов не говорит всего, что-то скрывает, а в таких делах не скрытничают… Нет, он не пустился бы, как Седов, жертвовать жизнью, но он не говорил всего, хотя отец считал его весьма дальновидным. Похоже, какой-то замысел использовать «Геркулес» по-своему у него существовал заранее.

Помню, что его лекции о Северном морском пути вызвали массу вопросов и много возражений. Почему-то никто из биографов не обратил внимания на его просветительскую деятельность, а он ведь выступал много, и в Обществе по изучению Русского Севера, по гимназиям, и где-то еще… Помню и другое — я видела его новоземельские геологические коллекции не однажды. Почему-то одно время они оказались в Доме колхозника. Похоже, что одно время их использовали в качестве учебного пособия.

Русанов при выступлениях подхватывал любую рекламу, отвечал остроумно, едко… (В отличие от Седова — тот деловито, досконально.) Но вся архангельская общественность осуждала Русанова за его статью в «Речи» по поводу экспедиции Седова, тем более что обоих в городе знали достаточно хорошо. Я бы сказала, что эта статья произвела шокирующее впечатление, причем со стороны Русанова это был весьма неожиданный поступок.

По словам Вылки, Русанов в экспедиции был очень нетребователен, смел, неприхотлив. Вылка вспоминал, как он, например, в маршрутах при недостатке еды мог питаться одной морской капустой. Каких-либо политических взглядов или симпатий не проявлял, но отличался поведением от ссыльных — те были достаточно открытые, веселые, общительные, но в этом скорее сказывался уже его возраст — он был значительно старше их…

Петь любил. Репертуар? Помню, «Не шей ты, мне. матушка, красный сарафан», «Среди долины ровные…». Еще Вылка говорил — про дубочек-то я слыхал… Сядет, обнимет колени и поет… Вьитку он дважды приглашал в поход на «Геркулесе»…

Почему-то многие представляют Жюльетту Жан хрупкой, изящной парижанкой — совсем не так. Она была крупная, высокая, примерно одного роста с Русановым и ходила, держась прямо, как солдат. На всех фото она больше всего похожа на себя там, где снята с Русановым в зюйдвестке, видимо, на палубе «Геркулеса». Она говорила мне, что на медицинский пошла по настоянию Русанова и готовилась к какой-то экспедиции, но просила меня не посвящать в наш разговор самого Русанова. Ее определенная сдержанность и молчаливость с нами были, видимо, от непривычной обстановки, но Владимира Александровича она, конечно, обожала, и ее появление в той последней экспедиции, конечно, не было случайностью. Он был к ней внимателен, порой подчеркнуто, но не горел… Видимо, в полной мере его чувства остались с той, с первой, с Марией Петровной — сердцу не прикажешь… Он был все-таки однолюб, до конца, по-русски.