Утро было жаркое. Главная улица, белая, голая, была еще пуста… Я пошел сперва вниз по этой улице, перешел какой-то мост, вышел на другую, большую, торговую со всякими старыми складами и амбарами, скобяными, железными, москательными и колониальными лавками и вообще всем тем грузным обилием благосостояния, от которого тогда ломились русские города. В лад с этим обилием и густым утренним солнцем густо и важно-благостно звонили к обедне в тяжкой и высокой церкви возле Орлика. Под этот гудящий звон… я перешел еще один мост, поднялся на гору к присутственным местам, к домам николаевских и александровских времен, перед которыми вдоль длинной светлой площади вправо и влево тянулся бульвар, широкая аллея еще по-утреннему свежих, прозрачно-тенистых лип» (Бунин И. А. 1984, с. 475–476).
Упомянутая в этом описании гостиница — скорее всего Троицкая, сыгравшая в биографии Русанова свою роль. На старом плане города несложно найти и другие характерные места в этом бунинском тексте, относящемся к центру города, тогда как герой нашей книги рос и формировался на городской окраине, внешне совсем иной, чем картина, на-рисрванная Буниным, в чем легко убедиться по старой фотографии 2-го Мацневского переулка (ныне улица Русанова) с унылой панорамой деревянных одноэтажных домов за высокими деревянными заборами и пыльной проезжей немощеной мостовой. Тем не менее бунинский текст и старая фотография относятся к одному и тому же российскому губернскому городу с населением 70 тысяч обывателей, так что пересечь его пешком можно было всего за час. В нем-то 3 ноября (старого стиля) 1875 года появился на свет будущий полярный исследователь.
Почти наверняка можно утверждать, что восприятие родного города для скрытного и упрямого, не всегда понятного даже для родных мальчишки, выросшего в доме с надстройкой-мезонином и красными ставнями, за глухим деревянным забором, было иным, чем у начинающего классика русской, литературы, помимо разницы в возрасте (И. А. Бунин был старше В. А. Русанова на пять лет) и происхождении. Единственная общность — оба, вырастая, тяготились окружающим, но каждый искал свой выход из него по-своему и на этом сходство их кончается, даже если они могли оказаться свидетелями одних и тех же событий, например, описанных Буниным в «Жизни Арсеньева» сцен на железнодорожном вокзале в связи с возвращением тела умершего императора Александра III в столицу империи. Для героя Бунина это одно из запомнившихся событий молодости, а для Русанова, скорее всего, повод продемонстрировать отрицание существующих общественных и государственных устоев, если, конечно, не победило элементарное любопытство. Но чего не знаем, того не знаем… В социальной среде того, ушедшего Орла они не совпадали, это достаточно очевидно.
Чтобы ознакомиться по профессиональной привычке с ситуацией на местности, автор настоящей книги более четверти века назад посетил ту часть города, где прошли юность и молодость Русанова, и, надо сказать, с пользой. Это посещение по времени совпало с интенсивным жилищным строительством в городе, когда новая блочная, лишенная индивидуальности застройка неумолимо вытесняла потускневшую обветшалую старину и вдруг остановилась перед самым домом-музеем Русанова, который, таким образом, оказался на границе двух разных эпох, поскольку за ним еще оставалась часть старого города с массой ветхих деревянных домиков, переживших Революцию, Гражданскую войну и даже уцелевших непонятным образом в огне Великой Отечественной, от которой немало пострадал Орел.
Дом, как известно, принадлежал Любови Дмитриевне, матери юного Володи, в бывшем 2-м Мацневском переулке и находился между 1-й и 2-й Курскими улицами, а прилегающая старая часть города выглядела местами так же, как и в XIX веке. Состояние обеих улиц еще сохраняло облик старого Орла — сонный, в меру ленивый и одновременно незлобливый, без сегодняшнего суетливого напряжения — движение на этих окраинных улицах было настолько слабым, что лопухи и трава наступали на проезжую часть. Почерневшие от времени домики, иные покосившиеся, порой вросшие в землю, со ставнями, прикрывающими три-четыре окна на улицу, помнили еще семейство Русановых. Завалинки и скамейки у ворот, заросли сирени и развесистые кроны столетних вязов, пышные заросли акации, припудренной пылью, стройные очертания южных тополей и мелодия «Не корите меня, не браните» под гармошку откуда-то из глубины одного из дворов, — все это было оттуда, из эпохи молодого Русанова. Диссонансом из нашего времени выглядели джинсы на молодежи и рок-музыка в жаркой послеполуденной истоме, как и редкая машина, грузно переваливающаяся на колдобинах. Сама улица Русанова оказалась заасфальтированной лишь частично, и к железнодорожному техникуму, помещавшемуся в здании бывшей духовной семинарии о шести классических колоннах на фронтоне, можно было добраться пешком минут за пятнадцать по обычной грунтовой дороге. Кажется, мне удалось прикоснуться к былому, и я старался задержаться в нем намеренно, избегая чересчур деятельной и шумной современности.
Вблизи дома-музея Русанова тогда еще оставалось довольно много памятников разных поколений этого деградировавшего купеческого рода. Неподалеку, на 2-й Курской улице посреди приземистых, почерневших от времени деревянных домишек, высился трехэтажный каменный дом Русанова-деда, который, несмотря на облупившуюся штукатурку и парадный вход, замурованный кирпичом (та же участь постигла и некоторые окна), производил своими размерами и основательностью внушительное впечатление, хотя буквально рядом руины принадлежавшей ему «трепальни» для конопли (сырья для производства веревок и морских канатов, пользовавшихся спросом во все времена) свидетельствовали о крахе всего купеческого сословия. Дед-Русанов остался в памяти потомков не только благодаря загулам (воспетым его земляком Лесковым), но и неподдельным интересом к культуре (говорят, неплохо знал наизусть Пушкина) и тягой к интеллигенции, о чем поведала первый директор дома-музея В. А. Русанова В. В. Титова. (В ответ я поделился с домом-музеем образцами новоземельских и шпицбергенских горных пород помимо полярной литературы.) Унаследовав от родителя склонность к разгульной жизни, представитель следующего поколения — Русанов-отец, купец 2-й гильдии, не проявил деловых способностей, демонстрируя закат купеческой династии. Не поправила его дел и поздняя женитьба на молоденькой мещанке из уездного Дмитровска. Разгульная жизнь рано подорвала его здоровье, вскоре после рождения сына последовал паралич, и спустя несколько лет, не покидая постели, он умер. Сыну Владимиру в то время шел, видимо, пятый год. Хотя Русанову-отцу принадлежал солидный дом во 2-м Мацневском переулке, выходивший на улицу восемью окнами (в нем-то и родился будущий полярный исследователь), пришлось молодой вдове дом продать, а самой перебраться в скромный домик с мезонином и красными ставнями, стоявший за перекрестком 2-го Мацневского и 2-й Курской улицы в ста саженях. Теперь вдове с сыном приходилось рассчитывать только на себя, сдавая комнаты временным жильцам, один из которых вскоре стал отчимом Володи.
Сын же, судя по всем сохранившимся отзывам и воспоминаниям, оказался одновременно неглупым и трудным, с интересами, далекими от дома и учебы. Интеллектом он, видимо, обязан матери, волевой и умной женщине. Эти черты отчетливо проявлялись в ее внешнем облике, судя по сохранившимся фотографиям. Потеряв мужа, она сосредоточила свою нерастраченную любовь на единственном сыне, которому решила дать, несмотря на скудность доходов, приличное образование в единственной в городе классической гимназии. Фотография сохранила внешность юного Володи Русанова тех лет — привлекательное правильное лицо с высоким лбом, наглухо застегнутый мундир со стоячим воротником и серьезный внимательный взгляд, словно в попытке проникнуть в неизведанное будущее — ничего такого, что могло бы подсказать причины последующего исключения за неуспеваемость. Однако факт остается фактом — игры в казаки-разбойники и приключения в ближайших оврагах с каменоломнями, где в кусках известняка попадались таинственные раковины и даже порой щетки горного хрусталя, привлекали энергичного деятельного мальчишку гораздо больше, чем мертвые латинские и древнегреческие тексты наравне с учебниками Рыбкина и Киселева, которым в ту пору он просто не видел реального применения в жизни. Именно это и отвращало его от учения, а не недостаток способностей. То ли дело живая природа, которой в гимназическом курсе почти не было места. Как не хватало ему в ту пору мудрого наставника, как он сам нуждался в понимании, а не в материнских упреках, которые только травили его неокрепшую душу.
