Начиная с 19 августа погода испортилась настолько, что продолжать плавание стало невозможным. А тут еще нежданный дождь так наполнил ближайшие речки, что порой их было невозможно перейти. Сильный ветер мотал «Полярную» на, казалось бы, укрытой стоянке, где был потерян один из якорей. Стоянка затягивалась, но 22 августа все же рискнули выйти в море, несмотря на то, что бешеный натиск волн порой укутывал в пену ближайшие береговые обрывы высотой свыше 20 метров. Однако буксировать на такой волне фансбот оказалось невозможным, и пришлось срочно укрыться в расположенной всего в нескольких километрах севернее бухте Голицына. На материке по такому поводу говорят — стоило ли огород городить… «Хотя мотор стучал, как старый тарантас, — отметил Русанов, — но судно на нем все-таки двигалось непрерывно, а теперь не было никакой уверенности в машине и в том, что она не остановится в самом опасном месте» (1945, с. 187). Неисправный движок становился одним из элементов угрозы всему предприятию, которое, несмотря ни что, приближалось к своему завершению. Очередная попытка выйти в море на следующий день завершилась бесславным возвращением на прежнюю стоянку, тем более что бухта Голицына оказалась настолько надежной, что волна в ней оставалась, по выражению Вылки, «как в стакане воды». Зато с открытого берега доносился непрерывный натруженный гул разбушевавшегося моря. 24 августа погода оставалась прежней, и поэтому Русанов отправился в пеший маршрут, из которого вернулся с новыми сборами верхнепалеозойского возраста.

На следующий день ветер отошел к юго-западу, превратившись в попутный, который нельзя было упускать. Правда, на малых глубинах, где «Полярная» легко могла проломить себе дно, продолжали бесноваться буруны. Однако одолели эту стихию — дальше пошло легче. Ко всеобщему удивлению, мотор, словно устыдившись своего недавнего поведения, заработал нормально — он не только честно тянул судно по курсу, но даже не стучал и не требовал пристального внимания механика, что поначалу казалось подозрительным. За мысом Гессена начал меняться береговой пейзаж — холмы, обозначившиеся на побережье у залива Абросимова, постепенно превращались сначала в просто каменистые сопки, а затем в настоящие заснеженные горы. С каждой милей на север береговой ландшафт становился все более горным, и такая перемена отозвалась в настроении людей, ибо свидетельствовала о близком завершении затянувшегося похода. Высота гор, казалось, гарантировала укрытие в глубине заливов от ярости волн, но далеко не всегда — свирепый сток в глубоких долинах обретал особую ярость, и Вылка испытал ее на себе не однажды, но сейчас в его душе теснились иные воспоминания, поскольку в этих местах он родился и вырос. С наступлением густых сумерек, также свидетельствовавших о скором завершении лета, открылся вход в очередную тихую гавань.

Дальнейшее развитие событий отражено в отчете следующим образом: «Лишь ночью достигла “Полярная” залива Литке. Когда она зашла в него, наступила полная темнота и пошел густой снег, из-за которого ничего нельзя было разобрать. Русанов думал лечь в дрейф и в море дожидаться утра, но Вылка был иного мнения. Зорко всматриваясь в темноту и прислушиваясь к прибою, уверенно повел он судно в глубь залива. Это его родные берега, здесь прошло его детство и он хорошо знает каждую бухточку. На этих пустынных берегах и могила его матери. Скоро был брошен якорь в каком-то тихом и очень глубоком заливе. Это был южный берег залива Литке» (1945, с. 188).

Таким образом, очередной переход ознаменовался целым рядом важнейших обстоятельств. Во-первых, зима вполне конкретно заявила о своем приближении, настраивая участников похода на завершение плавания. Второе, начиналась горная местность, столь привычная для главных участников событий — Русанова и Вылки. В третьих, оказавшись в родных местах, Вылка из опытнейшего полярного эксперта еще превращался в надежного лоцмана, качества которого продемонстрировал в заливе Абросимова, который посетил впервые в жизни. Впечатления от маршрута по суше, предпринятого на следующий день, в дневнике Русанова нашли следующее отражение:

«Первые настоящие горы с крутыми уступами, с осыпями, с глубокими ущельями. Кое-где узкие ущелья заняты снегом и льдом, потоки вырыли на дне ущелий во льду красивые тоннели, гроты. Залив Литке с запада переходит в дельту Красной реки, разделенной на множество потоков. Плоскодонная корытообразная долина реки носит довольно ясно выраженный ледниковый характер; кое-где имеются полуокругленные движением исчезнувших теперь ледников скалы, так называемые “бараньи лбы”. Удалось собрать нескольких вялых мух и много очень маленьких и очень живых черненьких насекомых, прыгавших как блохи. Это был мой последний энтомологический сбор. На обратном пути пошел густой снег, и пейзаж сразу приобрел зимний характер. Пахнуло бодрящим зимним холодом. Идти стало легко — земля замерзла, и нога уже не тонула в вязкой болотистой почве.

По дороге меня захватила ночь, но не та, осенняя, темная ночь, когда не знаешь, куда поставить ногу и нащупываешь каждый шаг, а светлая зимняя ночь. Близ “Полярной” на берегу загорелся яркий костер. Судя по большому огню, там были заняты приготовлением весьма серьезного ужина Этот огонь служил мне путеводительным маяком, до него казалось близко, рукой подать… Мне пришлось обойти кругом длинный залив и обогнуть несколько озер, прежде чем я мог отдохнуть у пылающего костра. Я не мог ошибиться насчет ужина: он был давно готов и удался наславу. Я отдал должную честь и гороховому супу, и чайкам, и гусю, после чего был сервирован чай» (1945, с. 188).

В этих русановских строках заложен богатый подтекст, вызывающий у бывалого полевика-экспедиционника из подсознания массу эмоций, связанных с ощущением завершения затянувшегося полевого сезона, когда и приближение зимы, и собственная тяжелая усталость от длительного напряженного лета в унисон с окружающей местностью формируют одновременно печальный и все-таки долгожданный настрой души накануне завершения экспедиции с преобладанием все-таки мажорных оттенков. Зимний ночной светлый пейзаж не гнетет, не вызывает страха, а делает это ощущение светлей и пронзительней. Даже легкий морозец, схвативший топкий грунт, лишь облегчает путь к друзьям. Душа уже согрета одним видом дальнего костра, который не позволяет сбиться с пути в предвкушении долгожданного отдыха в кругу товарищей и единомышленников. И поскольку эти строки обращены к душе человека — это уже ближе к литературе, чем к науке, другое дело, что у людей русанов-ского склада то и другое порой неразделимо.

27 августа маршруты уже проходили по установившемуся снеговому покрову, хотя и не сплошному, преобразившему окружающий горный ландшафт. В таких условиях барометрическое нивелирование морских террас пришлось проводить по оригинальной системе, поскольку выпавший снег сделал бровки этих террас заметными лишь с расстояния: наблюдатель с барометром в руках карабкался вверх по склону и одновременно следил за «Полярной», где, как только он выходил на очередную террасу, на мачте поднимали флаг, после чего оставалось снять показатели давления и сделать запись в журнале наблюдений. Такие работы Русанов ранее проводил в Крестовой губе, в Маточкином Шаре и в других посещенных им местах, так что у него накопился обширный научный материал, позволявший оценить происходящее поднятие архипелага практически в целом, что удалось впервые только ему.

Несомненно, приближение конца экспедиции создавало определенный настрой прощания с архипелагом, когда даже в самых задубелых и промороженных душах проявляются вдруг лирические нотки при мыслях о предстоящем возвращении к тем, кто любит и ждет. Но тут-то Арктика и находит повод напомнить, что экспедиция не закончена и расслабляться не время, о чем и поведал в своем дневнике герой этой книги:

«Я переходил через ложбинку, до краев засыпанную твердым снегом, не подозревая об опасности. Вдруг, совсем для меня неожиданно, снег подо мной провалился, и я вместе со снежной глыбой, на которой стоял, полетел куда-то вниз, в темноту. Снег, вместе с которым я падал, предохранил меня от повреждений, не считая легкого ушиба ладони правой руки, полученного не помню как, при падении. Вместо дневного света и простора снежной равнины я очутился в полумраке. Вместо дующего мне в лицо сильного ветра меня окружала полная тишина, едва нарушаемая слабым журчанием текущего подо мной ручья. Чтобы не намокнуть, я быстро поднялся на ноги и осмотрелся кругом. Оказывается, я был в пре, естном ледяном гроте, извилистые и тонкие своды которого вверху просвечивали и озаряли лед мягким голубоватым светом.