— Честное слово, обещаю, — уверял Себальд. — Я передам дела. Все уже налажено. В этом году мы обязательно поедем в отпуск. — Он вскочил, обнял Барту, закружил ее по комнате. — Ура! В отпуск! 1925 год будет годом наших больших успехов. Я просто немного устал от всех неприятностей. Но в конце апреля я буду с вами в Голландии. Ура!

При поддержке председателя Сибревкома Себальду удалось получить из Сибирского госбанка ссуду в виде векселей и кредита. На какое-то время колония выкрутилась из банкротства. Производственный процесс шел нормально, зарплата рабочим была обеспечена и ликвидирована задолженность горнякам Южных шахт. Более того, удалось даже повысить их заработок, так что их положение скоро должно было сравняться с положением шахтеров АИК.

А в это время против АИК готовился новый удар.

Качество кокса, поставляемого колонией уральским заводам, было безукоризненным, и АИК предлагала свой кокс по государственной цене — 32 копейки за пуд. Но когда начались расчеты, уральские потребители, среди которых было много ставленников барона Таубе, отказались платить по установленной цене, они потребовали штрафной скидки в 14 копеек. Себальд заявил протест. Тогда уральцы предъявили другое требование.

— Мы теперь постоянные потребители кемеровского кокса; наш представитель должен устанавливать цену вместе с правлением АИК.

Себальд решительно отказался.

Финансовое положение АИК по-прежнему оставалось напряженным, и Себальд был убежден, что помощи можно ждать только от Москвы. Он передал управление колонией присланному из Ново-Николаевска инженеру Калнину, которого СТО назначил его заместителем, и в марте выехал в Москву.

Снова пришлось привести в движение все рычаги, чтобы добиться финансового оздоровления АИК. ВСНХ поддержал Себальда. Скидка в 14 копеек была отменена.

Пока Себальд в Москве с огромным напряжением добивался денег для АИК и разоблачал интриги и необоснованные притязания ставленников Таубе, Калнин в Кемерове самовольно заключил соглашение с уральскими заводами. Когда Фут сообщил об этом Себальду, его возмущению не было границ. Он сразу понял, каким огромным убытком обернется для АИК это соглашение.

В то же время стали прибывать взволнованные письма колонистов. Калнин ведет себя как диктатор, на каждом шагу тормозит работу иностранных специалистов.

«Калнин не хочет понять, что не он один, а мы все сообща чувствуем ответственность за успех дела, — писал Себальду Коос Фис. — Его администрирование и контролирование смешно и приносит непоправимый вред. По вине Калнина несколько лучших колонистов покинули колонию».

Предостережения, посылаемые Себальдом Калнину, все его указания на необходимость сохранить специфику колонии были напрасны. На одном бурном собрании в Кемерове колонисты вынесли резкую резолюцию против Калнина и отправили ее Себальду.

10 апреля 1925 года Себальд послал из Москвы официальное предупреждение, что он потребует отставки, если Калвин не изменит своего поведения.

«Я хочу еще раз подчеркнуть, что я за передачу АИК русскому руководству, — писал Себальд Сибирскому ревкому. — АИК должна, и, может быть, очень скоро, потерять свою самостоятельность и войти в общую систему советского хозяйства. Но необходимо сохранить специфику нашей организации: большую эффективность руководства при минимальном количестве административных работников. Сочетание ясности нашей статистики и контроля с новейшими производственными методами являются главным достижением нашей колоши. Я боюсь, — писал дальше Себальд, — что товарищ Калнин, стремясь возможно скорей превратить АИК в русское предприятие, вместе с водой выплеснет и ребенка и, несмотря на честность своих намерений, принесет больше вреда, чем пользы».

В Ново-Николаевске была создана комиссия, чтобы обследовать положение АИК. Секретарь губкома партии Косиор поддержал Себальда. Калнин был отстранен.

Наконец, несмотря на ярый протест Народного комиссариата финансов, удалось с помощью СТО добиться утверждения ссуды в 640 000 рублей. Себальд мог снова свободно вздохнуть: выплата заработной платы впредь была обеспечена.

Май 1925-го. Себальд готов в путь. Наконец он может — уехать из Москвы в свой долгожданный отпуск. Два месяца он проведет в Голландии вместе с семьей.

Поезд идет в Голландию. Себальд должен быть безгранично рад — первый настоящий отпуск после многих лет напряженной, хотя и полной успехов, работы. И Себальд доволен. Лишь одно удручает его: тревога за Бронку. Теперь ей, правда, лучше. Последнее письмо из санатория было бодрым, полным оптимизма. Она понравится непременно. Они снова будут вместе работать в АИК, ставшей теперь большим предприятием.

С каким живым участием она, больная, реагировала на каждое его сообщение! «Когда я немножко поболтаю с тобой, я чувствую себя лучше, — писала она. — Воздух здесь чудесный, но еще мало солнца. Я рада, что при всех обстоятельствах ты сохраняешь свой ум и бодрость… Между прочим, твое письмо в Совнарком было, как всегда, блестящим». Как она радовалась, что в колонии дела решительно двинулись вперед!..

АИК… Но Себальда уже увлекает новая мысль — Тельбесс. Об этом плане Себальд думал и раньше, но, теперь он приблизился, назрел.

Себальд хорошо помнит разработанный до революции проект создания металлургического комбината в районе реки Тельбесс, где имеются богатые залежи железной руды и угля.

Этот проект заинтересовал Себальда еще в 1918 году, когда он работал в московских архивах во время своего первого приезда в Россию.

«Теперь настала пора осуществлять его. Теперь, когда к нам присоединены Южные шахты и Гурьевский завод, надо делать следующий шаг. Мы продвинемся дальше на юг. Возникнет огромный индустриальный комплекс — уголь, химия, руда, сталь».

Ты опять мечтаешь, Себальд? Едешь отдыхать из России в Голландию и мечтаешь так же, как тогда, когда вез из Италии в Россию свой план создания АИК.

Первые дни отпуска прошли как во сне. Ничего не надо делать, тебя никто не ждет, можешь отдыхать или читать, болтать с Бартой или играть с Гертрудой, можешь совершать длинные прогулки или снова лежать, еще раз перечитывая письма сыновей из Швейцарии.

«Сколько же я уже здесь? Сегодня четвертый, нет, пятый день, что я дома, в Амерсфорте. Только теперь понимаю, как необходим мне был покой, отдых. И дважды в день новая обязанность — впрыскивание инсулина». «Сахарная болезнь, недостаточный вес», — сказал врач. А Себальд только усмехнулся:

— Право, Барта, я чувствую себя просто замечательно.

Шесть дней прошли незаметно. На седьмой пришла телеграмма из Москвы. «Главный врач ялтинского санатория телеграфирует: состояние Бронки безнадежно. Фут».

Себальд немедленно выехал из Амерсфорта. Туда, к солнечному берегу Черного моря.

Бронка ждала его, и это ожидание привязывало ее к жизни. Когда Себальд приехал, она встрепенулась, глаза заблестели, голос стал ясен. Казалось, что жизнь подошла к ее постели и спугнула смерть. Широко будущее, полны радости грядущие дни.

— Рассказывай, Себальд, рассказывай. Кемерово, Гурьевен, а теперь Тельбесс… Уголь, руда, химия…

Три недели Себальд провел у Бронки. Его присутствие давало ей силу, и Себальд уже начинал надеяться: Бронка поправится. Ее железная воля, ее неиссякаемая жажда жизни должны взять верх над болезнью.

Бронка спит. Она ровно дышит. Мирно и спокойно ее лицо, кажется, даже улыбка тронула губы. Что ей снится? Дни, наполненные работой? Раскаленный кокс, белый дым, рвущийся к небу? Я лечу с ним. Прощай, Себальд, прощайте, товарищи! Еще одно: я хочу прочитать вам телеграммы из стран всего мира, на всех языках. Вас приветствуют рабочие всего мира. И Варшава приветствует вас, моя Варшава. Прощайте, товарищи…

Приступ кашля. Горячим фонтаном кровь хлынула из горла. Бронка скончалась у Себальда на руках.

Ее похоронили в Ялте. На могильной плите высечены слова: «Железная воля, золотое сердце».