Андре стоял на коленях и молился. Лицо было обращено к потолку, точеные пальцы перебирали четки из самшита, глаза закрыты, длинные ресницы нервно подрагивали. Лицо строгое, отрешенное, удивительно тонкое. Незнакомое.

Страстное пламя, неужели ты бываешь и таким?

– Anima Christi, sanctifica me, Corpus Christi, salva me…

Голос на грани шепота, но все равно можно разобрать каждое слово. Андре молился на латыни. Она знала эту молитву по-французски:

– Душа Христова, освяти меня. Тело Христово, спаси меня. Кровь Христова, напои меня. Вода ребра Христова, омой меня…

Сюзанна неслышно сделала еще шаг вперед и приблизилась настолько, что теперь ощущала тепло, исходящее от его тела.

– O bone Jesu, exaudi me…

Она взяла в ладони пряди его волос, прижала к своему разгоряченному лицу, наслаждаясь их шелковистостью и тонким, еле уловимым ароматом земляники. Почувствовала, как он вздрогнул, как напряглась его спина, как он вопреки своей воле подался назад. От Бога. К ней. Попытавшись устоять – и все же почти без боя сдаваясь в плен искусительнице.

– Ne permittas me separari a te… – мелодичный голос стал отрывистым, в нем появилась хрипотца. – Ab… Ab hoste…

Латынь для него – второй родной язык. А ведь запнулся. Запнулся потому, что нежные женские руки ласковым кольцом обвили шею, жаркое дыхание трепещет у самого уха, щекочет кожу и сводит с ума…

– От лукавого… защити меня…

Кто защитит вас, господин Андре, от губ, которые целуют маленький белый шрам на гладком плече? Куда вы убежите от собственной грешной плоти, которая с готовностью отозвалась на ласку? Вы не лед. Вы – пламя, яркое пламя… Лучший из всех, кто касался губ Сюзанны и обнимал е?.е.

– И повели мне… прийти… к Тебе, дабы… дабы…

Вы забыли и французские слова, шевалье?

– Дабы со святыми Твоими… восхвалять Тебя… во веки веков…

Сейчас вы перестанете славить Создателя, потому что к вам прильнула одна из тех, что были созданы на погибель роду человеческому. Вы не устоите, шевалье, потому что это сильнее вашей воли, вашей любви к Творцу. Вы – мужчина, и рядом с вами – женщина. Что еще вам нужно?

– Аmen! – Последнее слово молитвы становится первым стоном страсти.

Она победила! Теперь никто и ничто не мешает упасть на кровать, чтобы сплестись, слиться в одно, забывая про все на свете: про день вчерашний, про заботы дня будущего, про обещания и обеты…

С утра шел снег вперемешку с дождем. Эта мокрая смесь, подхваченная ледяным ветром, безжалостно забивалась под плащ и шляпу, налипала на лицо, холодными струйками талой воды утекала за шиворот. К тому же дороги развезло, копыта лошадей то и дело беспомощно скользили на подмерзшей грязи. Тем, кто путешествовал в каретах или повозках, было, по крайней мере, сухо, а одинокий всадник, рискнувший бросить вызов январской слякоти, насквозь промок и продрог задолго до полудня, тогда как до Парижа, куда он держал путь, ему предстояло добраться к вечеру. Когда лошадь в очередной раз споткнулась, едва не завалившись на бок, Эме оставил последние попытки пустить ее рысью, позволив измученному животному окончательно перейти на шаг. Сам он лишь поплотнее завернулся в плащ, стараясь сохранить остатки тепла, и поглубже надвинул шляпу. Плечо, месяц назад простреленное из мушкета каким-то метким ландскнехтом, ныло нещадно, перевязь со шпагой казалась тяжелой, как связка камней. Усталый путешественник мысленно начинал ненавидеть далекий Париж, а заодно королевский двор, своего дальнего родственника Луи де Кавуа, который наверняка приложил руку к распоряжению, киснувшему за пазухой у лейтенанта королевской кавалерии Эме де Фобера, а заодно и самого кардинала Мазарини, который сподобился это распоряжение написать. Болван Кавуа, похоже, выхлопотал-таки ему место при дворе. Не самое подходящее время. Слухи, которые доходили до военной ставки герцога Энгиенского, описывали коридоры Лувра как растревоженный осиный улей. Грозный Ришелье отошел в мир иной, король Людовик хандрит и жалуется на здоровье, интриганы всех мастей срочно потянулись в столицу в надежде на теплое местечко. Бр… Мысль о «теплом местечке» заставила Эме в очередной раз помянуть дурным словом скверную французскую погоду. И совершенно непонятно, какого дьявола новому кардиналу вдруг понадобился далекий от политики военный офицер. Да еще и так срочно.

В январе темнеет рано. Сумерки настигли шевалье де Фобера аккурат у Сен-Жерменских ворот. Вконец измученный дорогой, он свернул в первую же гостиницу, даже не удосужившись прочитать ее название. Семь лет в действующей армии воспитали в Эме несвойственную дворянину непритязательность. Проигнорировав убогое убранство этого приюта для случайных путников, он швырнул трактирщику монету, потребовав ужин и комнату. В такую пору да в такую погоду постояльцев в гостинице, по-видимому, было не густо. Да и серебряное шитье на камзоле, видневшееся сквозь слой дорожной грязи, должно быть, произвело впечатление. Дочь трактирщика, довольно миловидная девушка, подобрав штопаный подол, повела гостя наверх по скрипучим ступеням во флигель. Комната оказалась маленькой и такой же невзрачной, как и весь трактир. Да бога ради! Главное, там была кровать.

Девица между тем поставила на стол поднос с ужином, зажгла свечу, но уходить не спешила, лукаво-заинтересованно поглядывая на продрогшего постояльца.

– Мсье нужно переодеться в сухое, – сказала она, убедившись, что мужчина не проявляет к ней интереса. – Я помогу.

И, прежде чем Эме успел возразить, мягкие женские руки осторожно обвились вокруг его шеи, развязывая платок. Поглощенный размышлениями, шевалье даже немного опешил. То, что даже в таком виде женщины находят его привлекательным, было довольно забавно. Впрочем, скорее всего не его, а увесистый кошелек с пистолями у него на поясе.

– Благодарю вас, мадемуазель. – Эме осторожно, но настойчиво освободился от объятий девушки. – Я все сделаю сам.

– Мсье уверен? – Девица поджала пухлые губки.

Мсье вздохнул. Он вовсе не был уверен. Если бы проклятая дорога не так его вымотала.

– Спасибо за заботу, мадемуазель.

Де Фобер протянул девушке полпистоля, и та с поклоном исчезла, видимо, полностью удовлетворенная результатами первого знакомства. Постоялец торопливо запер дверь на засов – береженого бог бережет, другие любители серебра могут оказаться далеко не такими покладистыми. Непослушными пальцами попытался развязать шейный платок. А, пропади оно пропадом! И, так и не дотронувшись до остывающего ужина, завалился спать, даже не удосужившись снять сапоги.

Когда Эме проснулся, за окном пронзительно орали птицы, пахло дымом и свежим хлебом. Помассировав плечо, он со вздохом уставился в мутное зеркало, стоящее на туалетном столике.

– Господи! Ну и каналья! С таким лицом прямиком на большую дорогу, а не на прием в Лувр.

Придя к столь печальному выводу, шевалье де Фобер распахнул дверь и крикнул в пустоту коридора:

– Эй, кто-нибудь!

При этом он надеялся на волшебное действие вчерашней монеты. И не ошибся. Всего через несколько минут на пороге его комнаты с самой любезной улыбкой появилась дочь трактирщика, очаровательно-сонная, поправляющая растрепанную прическу.

– Мсье желает что-нибудь?

– Теплой воды, завтрак и чистую рубаху.

Яичница с ветчиной оказалась очень кстати для того, чтобы поднять настроение, а таз с теплой водой и неторопливое бритье окончательно примирили де Фобера с промозглой парижской погодой.

Известие о том, что в гостиной ожидает посетитель, буквально подняло господина де Кавуа с постели. Шевалье де Фобер не учел, что жители бедных парижских предместий пробуждаются намного раньше, чем обитатели богатых особняков.

– И кого принесла нелегкая в такую чертову рань? – сквозь зубы бормотал капитан гвардейцев его высокопреосвященства, пока слуга ловко оправлял на нем камзол.