Все это Майя Эйнштейн намеревалась сообщить брату, а пока что, храбро обратившись к университетскому педелю (надзирателю), она спросила, как пройти в аудиторию, где читает приват-доцент господин Эйнштейн. «Аудиторию господина Эйнштейна?»— откликнулся насмешливо тот. «Если пять человек, включая самого господина Эйнштейна, составляют аудиторию, то ищите ее на третьем этаже!» Педель ошибся. В действительности лекцию Эйнштейна слушало всего три человека: студенты Шенкер и Штерн и далеко перешагнувший через студенческий возраст инженер Бессо… Заглянув в дверную щель учебной комнаты, Майя Эйнштейн увидела своего брата стоящим задумавшись около доски. Помолчав некоторое время и стерев губкой написанное, он сказал своим немногочисленным слушателям, что некоторые дальнейшие математические преобразования он пропустит, так как забыл применяемый тут искусственный прием. Уважаемые слушатели могут прямо написать окончательный вывод, за правильность которого он ручается…

Посетил как-то раз лекцию юного приват-доцента и профессор Клейнер, руководитель кафедры физики в Цюрихе, тот самый, что содействовал в свое время эйнштейновской диссертации о размере молекул. Теперь Клейнер обдумывал план приглашения Эйнштейна на постоянную должность в Цюрихский университет. В научной одаренности молодого человека он давно уже не сомневался. Но оставался еще вопрос о его способностях педагога. Впечатление от прослушанной лекции, по правде говоря, было удручающим. Клейнеру еще не доводилось присутствовать на учебном занятии, проводимом столь эксцентричным и неорганизованным образом. Лектор и его немногочисленные слушатели, оседлав парты и попыхивая трубками, обменивались мыслями, не заботясь ни о каких академических церемониях! В репликах самого доцента не хватало систематичности и педагогической ясности цели. Свое неодобрение по поводу виденного и слышанного Клейнер высказал без обиняков Эйнштейну. Тот не обиделся и, подумав немного, сказал, что лекция действительно вышла не совсем удачной. «В конце концов, — смущенно пробормотал он, — я и не стремлюсь к профессорской кафедре!»

Осенью следующего года он ездил на съезд натуралистов в Зальцбург. Это было первое его появление перед старшими собратьями по науке. За пюпитрами сидели Планк, Рубенс, Вин, Зоммерфельд и другие сильные умы тогдашней немецкой физики. Легкий говорок пробежал по залу, когда председательствовавший Нернст предоставил слово «нашему молодому коллеге г-ну Альберту Эйнштейну». Сообщение, которое сделает г-н Эйнштейн, сказал Нернст, имеет своей темой (тут Нернст на секунду остановился, как бы складывая с себя ответственность за все, что будет дальше). — «Развитие взглядов на сущность и структуру излучения». Планк, здороваясь во время перерыва с докладчиком, задержал ласково в своей руке его руку. Они видели друг друга в первый раз и, не отрываясь, влюбленно смотрели друг на друга. Дружба, соединявшая их заглазно, переписка, которую они вели столько лет, была дружбой ума. Теперь завязывалась дружба сердца. Они беседовали, а коллеги, пересмеиваясь и подталкивая друг друга, наблюдали издали за этой сценой. И впрямь, трудно было вообразить контраст столь разительный! Профессор Планк, сухопарый и долговязый, вступивший уже в шестой десяток, вышагивал серьезно и чопорно по коридору, взяв под руку юнца с торчащими непокорно вихрами, с лукавым выражением блестящих глаз, похожего на толстого мальчишку, расшалившегося на каникулах… Контраст был не только внешний. Надворный советник Макс-Карл-Эрнст-Людвиг фон Планк, выходец из стародворянской мекленбургской семьи, давшей Пруссии не одно поколение офицеров, чиновников и профессоров юриспруденции, казался живым воплощением академического олимпийства. Рядом с ним, с трудом поспевая за длинноногим собеседником, шествовала «богема», не удосужившаяся даже — как установил Планк — запомнить величину скорости звука в воздухе («зачем запоминать, когда можно посмотреть в справочнике»)!

— Les extremites se touchent! («крайности сходятся»), — отметили по-французски наблюдавшие за ними коллеги.

Но это было не самое существенное. Было еще нечто, кроме теорий относительности и квант, что заставляло вибрировать в унисон души этих столь непохожих людей. Музыка! Для Планка она была второй стихией. Рядом с умозрением теоретика соседствовала трепетная душа музыканта. В молодости Планк серьезно раздумывал, не избрать ли ему профессию пианиста, и первой печатной его работой была «Темперированная нормальная гамма», навеянная, конечно, Бахом. Перед Иоганном-Себастианом Планк благоговел, и когда узнал от Эйнштейна, что. Бах — и его властелин, молча и благодарно сжал руку Альберта. Почти до самой зари они играли в четыре руки «Хорошо темперированный клавир», и Эйнштейн пожалел, что с ним нет его скрипки. Теперь пора было перейти к физике, и Планк сказал, сидя поутру с Альбертом за чашкой кофе:

— Когда я слушал ваш доклад о структуре излучения, меня поразила ваша мысль о том, что плотность потока квантов света пропорциональна квадрату амплитуды световой волны в данной точке. Это, может быть, даст ключ к пониманию двойственной природы света. Признаюсь вам, что я все еще плохо верю в реальность световых квантов. Но, кажется, вчера вы поколебали мой скептицизм!

Среди участников зальцбургского съезда был и профессор Клейнер. В купе поезда, мчавшего их через пограничный Бреннер домой в Швейцарию, Клейнер внезапно вышел из молчания и сказал Эйнштейну, что не потерял еще веры в его педагогические способности и похлопочет о профессуре для него в Цюрихе.

— Слабая сторона этого предприятия, — промолвил Клейнер, — та, что вы не пожелаете вилять хвостом перед отцами нашей alma mater. Придется уж мне сделать это за вас!

В начале декабря 1909 года на доске расписаний в Цюрихском университете появилось извещение о курсе лекций экстраординарного профессора теоретической физики г-на А. Эйнштейна. Тема первого занятия: «О роли атомной теории в новейшей физике». Желающим предлагалось записаться у декана.

Записалось 17 человек. Собравшиеся на вступительную лекцию заметили поношенную клетчатую курточку и чересчур короткие брюки нового профессора. Сама лекция не поразила цветами красноречия. Оратор предупредил, что он не будет стремиться к элегантности изложения, «оставив элегантность портным и сапожникам»! Лекция удивила иным — верою в силу человеческого ума, в его способность преодолеть любые преграды на пути к познанию rerum naturae, природы вещей. И еще уверенностью в том, что «природа гармонично-проста в своей конечной сути» и «полностью постижима средствами логического анализа», проверяемого бдительным оком опыта.

В одной из соседних аудиторий читал студентам начертательную и проективную геометрию Марсель Гроссман, старый друг и товарищ, с которым связывало столько воспоминаний юности. Они были снова вместе. И пожилой профессор Гурвиц, у которого о» н когда-то сдавал — с переменным успехом! — функции комплексного переменного в политехникуме, был тоже здесь, и, что самое великолепное, можно было снова организовать скрипичные дуэты! По воскресным дням Гурвиц, стоя на балконе со скрипкой наготове, видел издалека подходившую к его дому процессию. Шествовал Эйнштейн, сопровождаемый семейством, и громко возглашал у входа:

— Явился Эйнштейн со всем своим курятником!

Только что вышел из печати новый том роллановского «Жана Кристофа», и Гурвиц имел у себя именной экземпляр, присланный ему в знак уважения издательством «Ашетт» из Парижа. Они читали и обсуждали главу за главой повесть сложной жизни музыканта-философа. Милева Марич не любила музыки и была равнодушна к Роллану. Она не участвовала в обсуждениях, где главный голос принадлежал Генриху Цангеру, приятелю Гурвица и знатоку вопросов судебной медицины. Захаживала также ассистентка Цангера по Цюрихскому университету Лилли Яннаш, круглолицая и коротко остриженная, «как русские нигилистки Достоевского». Яннаш вышла замуж за немецкого врача — социал-демократа и уехала с ним в Берлин. Дискуссии о Ромэне Роллане и скрипичные дуэты продолжались без нее…