Кальметт пришел к заключению, что относительная невосприимчивость к туберкулезу взрослых людей обусловлена перенесенной в детстве легкой формой болезни. Он направил свои усилия на создание такой разновидности бацилл, которые, не производя настоящих разрушений в организме, не порождая бугорков, вызывали бы, однако, реакцию, способствующую образованию иммунитета.

Двести тридцать раз пересаживал Кальметт обыкновенные болезнетворные «коховские палочки» и, наконец, получил культуру бактерий, которая уже не может образовывать в организме туберкулезные бугорки; но она сохраняет способность выделять те вещества — токсины, которые создают невосприимчивость к вредоносным полноценным бациллам.

Кальметт сперва производил опыты на морских свинках и кроликах, затем — на овцах и коровах, наконец на обезьянах. Впрыснутая под кожу или введенная через рот вакцина была одинаково безвредна для здоровья животных. И когда потом вакцинированные кролики, овцы, коровы и даже обезьяны длительное время соприкасались с больными сородичами, они не заражались туберкулезом — иммунитет был выработан.

Сведя к нулю даже минимальный риск, Кальметт перешел к опытам на человеке. Но он понимал, что введение вакцины, даже безвредной самой по себе, могло, однако, усилить жизнедеятельность туберкулезных бацилл, которые гнездятся почти у каждого взрослого человека, и вызвать проявление скрытого заболевания. Поэтому он решил, что вакцинировать надо новорожденных детей, еще не успевших заразиться туберкулезом.

После обнародования первоначальных наблюдений Кальметта вакцина начала применяться во всех странах света. Дети «бецежируются» несколько раз в течение первого года жизни, и это в значительной степени предохраняет их от дальнейшего заболевания туберкулезом.

Нет, коховский туберкулин не пропал даром! Сам по себе непригодный к употреблению, он дал толчок к созданию других ценных препаратов, и, таким образом, поставленная цель в конце концов была достигнута.

Еще при жизни Коха — основоположника науки о туберкулезе — литература по этому вопросу достигла огромных размеров. Туберкулез изучали всесторонне: изучали биохимию бациллы и туберкулина, передачу болезни по наследству, предрасположение к заболеванию, конституционные особенности больных и многое другое. С другой стороны, появилось множество работ о путях распространения чахотки, способах заражения, статистике заболеваемости детей и взрослых, связи болезни с социально-бытовыми факторами, по патогенезу, диагностике, профилактике и лечению. Появился целый ряд классификаций туберкулеза с анатомической, клинической, иммунобиологической точек зрения.

Если бы туберкулезные бактерии не были открыты, если бы Кох не проложил пути к изысканию лекарственных средств против чахотки, если бы не указал на возможность создания искусственного иммунитета, — кто знает, сколько времени прошло бы, прежде чем совершились бы все послекоховские открытия.

Так блестяще начавшаяся эра туберкулина из-за неверных теоретических предпосылок и недоведенных до конца исследований зачахла, успев принести немало бед и горя. Но она же дала жизнеспособные ростки, породившие большое и мощное дерево науки о борьбе с туберкулезом.

Одна из самых трагических страниц в истории медицины обернулась в конце концов своей светлой стороной, и руки других ученых начертали на ней то, чего не сумел дописать Роберт Кох.

Сам Кох переживает после своего колоссального взлета и громового падения печальные дни. Никогда еще одиночество так не угнетает его, никогда еще не был он так по-настоящему одинок.

Уходят старые сотрудники и ученики. Пауль Эрлих, получивший звание экстраординарного профессора, основавший в Коховском институте первую сывороточную станцию, перешел затем в Штеглиц, директором нового Института по изучению сывороток. Эмиль Беринг, опубликовав вместе с Китазато свою знаменитую работу о противостолбнячной и лечебной противодифтерийной сыворотках, чуть ли не изгнан Кохом и работает теперь профессором гигиены в Галле. Уехал на родину, в Японию, Китазато и успел уже создать там Институт инфекционных болезней наподобие Берлинского. Ушел самый старый ученик и друг Фридрих Лёффлер, ставший профессором гигиены в Грейфсвальде.

Пусто стало в доме у Коха: Гертруда вышла замуж за доктора Пфуля, с которым познакомилась в лаборатории отца. У нее теперь своя семья, своя жизнь, сын, которого она назвала Робертом. Последняя ниточка, связывающая Коха с Эмми, оборвалась с уходом Гертруды. Нет больше решительно ничего общего между этой ограниченной мещаночкой и великим ученым. Обоим надоело «играть» в семью, притворяться перед собой и людьми; оба давно уже поняли, что совместная жизнь под одной крышей ни ему, ни ей не нужна. Спокойно, без слез и драматических сцен, договорились они о разводе. Эмми уехала в Клаустгаль, где Кох приобрел для нее старый отцовский дом. Больше они никогда не виделись.

Опустошенный, погруженный в невеселые думы Кох продолжал работать. Когда на Гамбург налетела холера, унося множество жертв, Кох со своими ассистентами руководит противоэпидемической борьбой. Он создает в своем институте отделы и лаборатории по изучению тропических болезней: малярии, чумы рогатого скота и др. Но все эти повседневные занятия лишены прежнего жара; скорее, это инерция.

Иной раз он чувствует, как старость цепко охватывает его, и не испытывает желания сопротивляться ей. Иногда же начинает понимать, что способность к творческим взлетам до самой смерти не покинет его, — просто должно пройти какое-то время, измениться обстоятельства и — хорошо бы! — обстановка жизни, и тогда он снова станет самим собой.

Характер его стал мягче и человечней. После ссоры с Берингом он больше не терзал своих сотрудников. И даже Мечников, приехавший в Берлин через несколько лет после провала туберкулина, отметил эти изменения в Кохе: на сей раз он был принят весьма ласково и не увидел даже следа прежнего высокомерия.

По вечерам, прячась от тоски и одиночества, Кох иногда посещает Лессинг-театр, иногда заходит к знакомому художнику, который только недавно по заказу Бреславльского университета писал с него портрет. Он стал более общительным и разговорчивым, хотя, бывает, снова погружается в себя, будто к чему-то прислушиваясь.

Прислушивается он к боли в сердце, глухой, не острой, но все же тревожащей. С некоторых пор она появилась у него, хотя и не причиняла серьезных страданий.

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Коха после перенесенной трагедии, если бы не внезапное, запоздалое и все-таки благостное событие, как раз в это время ворвавшееся в его жизнь…

Во всю свою жизнь Роберт Кох никогда не испытывал настоящей страсти, ни одну женщину он не любил, ни одна не казалась ему идеалом. Разумеется, если не считать подругу детских лет Эмми Фраатц, которая в те годы представлялась ему самой лучшей из женщин — впрочем, ему не с кем было ее сравнивать, — и на которой он женился скорее в силу привычки, чем по безумной любви.

Сейчас, когда он прожил уже полвека и лишился под конец жизни семьи, когда пустота в сердце не была никем заполнена, когда самая верная и преданная его возлюбленная — наука — изменила ему, он с тоской думал об ушедшей молодости и о том, что подлинные человеческие страсти обошли его.

Он был готов принять любовь, если бы она вдруг оказалась на его пути. Возможно, он даже призывал ее в часы тоскливых ночей.

И она пришла. В образе молодой миловидной женщины, ничем, в сущности, не примечательной, не блещущей красотой, но умной, смышленой и даже обладавшей некоторыми талантами к живописи и драматическому искусству. Беда заключалась в том, что Кох на добрых тридцать лет был старше Гедвиги Фрейберг.