Сады отцвели, но еще чуть прозрачны, доцветают виноградники, пахнет вином, дрожжами и кизячным дымом. Козы смотрят на тарантас с зеленых плоских крыш.

В Кизляре переменили лошадей.

Бежит река мутная, широкая; налево сыпучие пески, желтый и седой ковыль, направо сады, большие русские села, окопанные рвами, обнесенные земляными валами и плетеными тынами с терновой оторочкой поверху: это гребенские станицы, они вытянулись вдоль лесной полосы, они перебивают леса, как рифмы.

Станицы начинаются рогатками, воротами, будками с черно-белыми косыми полосами.

Черно-белое разделено оранжевым – это военная форма России. Но это только будки. Над воротами подымаются вышки казачьи, косматые. Часовые смотрят через Терек на большую Чечню, на аулы – аулы подходят к самому берегу. Плоские крыши, широкие трубы.

Это Чечня замиренная, но ненадежная.

А там, дальше, подымаются увалами горы – Кочкалыковский хребет, Черные горы, еще какой-то хребет, за ними снежные бело-синие вершины с розово-желтыми отколами льда, освещенного солнцем, граненые, четкие, – там никто не был; с них бегут реки; они как будущее, которое все определяет.

Видны на песках этого берега следы оленей, волков, зайцев и фазанов. Местами размытые Тереком станицы, старые городища, брошенные сады, одичалые виноградники, и все заросло ежевикой.

Почти у воды на жердях стоят высокие караулки, как будто сады охраняют, а не стерегут немирную Чечню.

С тарантаса смотрят двое – куда это их бог привел? Николай Николаевич не любопытствует – он все это уже видал.

Этой дорогой поедет Оленин. О нем написал, отодвигая самого себя и в себя вглядываясь, Толстой после долгого рассматривания:

«Кто из нас не был молод, кто не любил друзей, кто не любил себя и не ждал от себя того, чего не дождался? Кто в ту пору молодости не бросал вдруг неудавшейся жизни, не стирал все старые ошибки, не выплакивал их слезами раскаяния, любви и, свежий, сильный и чистый, как голубь, не бросался в новую жизнь, вот-вот ожидая найти удовлетворение всего того, что кипело в душе».

Мысли декабристов о свободе, мечта, храбрость, гордость победы, гордость силы сменились для поколения Толстого новыми мечтами, которые стояли за горами, за долами; эти горы рождают реки, поят землю, реальны и не все видимы.

Видал я из-за Терека легкие горы Кавказа, их видно редко, но они главное, они рождают это небо, эту реку, этих людей.

Будущее как будто уже рождено.

В черновике Толстой писал: «Странно подделывалась русская молодежь к жизни в последнее царствование. Весь порыв сил, сдержанный в жизненной внешней деятельности, переходил в другую область внутренней деятельности, и в ней развивался с тем большей свободой и силой. Хорошие натуры русской молодежи сороковых годов все приняли на себя этот отпечаток несоразмерности внутреннего развития с способностью деятельности, праздного умствования, ничем не сдержанной свободы мысли, космополитизма и праздной, но горячей любви без цели и предмета».

Пожалеем, как своих, как близких, людей прошлого, удивимся тому, что они далеко видали и ошибались так близоруко.

Тарантас катится по мягкой пыли, гнутся и скрипят гибкие жерди. Волосы людей стали как войлок. Грязь легла на переносицы, обвела глаза, превратила щетину небритых щек в густую бороду.

День по-весеннему ясен, за пылью, за Тереком, за прибрежными зарослями, за мягко подымающимися вверх лиственными лесами стоят снежные горы, как еще не написанные и только приснившиеся гению в книге.

Юноша едет, сам не зная куда.

Бегут кони.

В мире не было упряжки, которая влекла бы за собой не в колеснице, а в тарантасе с подушками, более драгоценный груз: Толстой ехал думать и писать.

В «Казаках» Лев Николаевич ее назвал Новомлинской, соединив в ней черты разных станиц.

Четвертая батарея 20-й артиллерийской бригады, в которой служил Николай Николаевич, стояла в Старогладковской. В Старогладковскую прибыли 30 мая. Опрятные дома старой станицы подымались на высоких толстых столбах, тополя и акации перебивали тенями улицы, тыквы завивали плетни, мытые стекла окон сверкали.

Узорчатые крылечки, колонки, навесы от солнца – все раскрашено, вымыто, нарядно. Высокие, исправные крыши плотно и надежно прикрыты подстриженным камышом.

Все свое, но смотрит враждебно.

Толстой оглянулся вокруг и в первые дни как будто испугался.

«Пишу 1 июня в 10 часов ночи в Старогладковской станице. Как я сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже». Это записано в дневнике.

Старогладковская обновляла тоску по дому.

Из Астрахани еще он писал Т. А. Ергольской 27 мая 1851 года:

«Не перестаю думать о вас и о всех наших, иногда даже упрекаю себя, что покинул ту жизнь, которая мне была дорога вашей любовью; но я только прервал ее, и тем сильнее будет радость вас снова увидеть и к ней вернуться».

Толстой надеялся, что разлука будет короткая.

Из станицы Старогладковской отправил он стихи казанскому приятелю – Александру Степановичу Оголину – жениху сестры Зинаиды Молоствовой. Толстой хотел через Оголина получить сведения о Молоствовой. Шуточная стихотворная форма скрывает смущение:

По дневнику мы видим, Толстой любит в это время Молоствову: стремится к ней, мечтает о ней, но не может даже написать письма, потому что не знает отчества. А может быть, он нарочно поддавался судьбе, потому что отчество узнать было легко, хотя бы от Оголина.

Станица богатая, говорят по-русски, по-старинному, и очень хорошо; думают по-своему. Едят тоже по-своему. В праздник готовят свинину и осетров, пекут пироги с начинкой из винограда и свинины; вино пьют ведрами. В будни едят вареную простоквашу и караваи из запеченной просяной каши. В праздник носят шелка и платье с галунами, водят хороводы и бьют в бубны из сазановой кожи. В будни одеваются просто, но и в будни носят богатое оружие.

Все сыты, спокойны, горды.

Женщины покрывают голову канаусовыми чепцами, сверху повязывают шелковый платок – стягаш с загибом посередине.

Зимой надевают казачки шубы на беличьем или кошачьем меху с атласным верхом, с оторочкой из выдры. На ноги надевают шерстяные чулки – синие в красными стрелками.

Все добро по весеннему времени сейчас проветривается на плетнях.

Над Тереком туман. Гор не видно, тихо, но сказать, что спокойно, нельзя.

Старогладковская отделена от гор только Тереком. Была казачья пословица: «Терек бурлит – казак лежит; Терек молчит – казак не опит».

Толстой здесь не спал. Он тосковал, вспоминая Казань, как рай, Зинаиду Молоствову – как пропущенную возможность любви, и цыганку Катю.

Помещенье ему сдали неохотно: поселился Лев Николаевич в доме богатого казака – Алексея Ивановича Сехина. Этот казак говорил по-городскому, но был он сутягой, высудившим сад у родного брата.

Потом Лев Николаевич переехал к брату Сехина: старика звали Епифаном – так он был записан при рождении. В станице на улице окликают его – Япишка, а в повести Толстого «Казаки» имя ему Ерошка.

Люди в станице все заняты.

Вода в Тереке подымалась летом, когда в горах таяли ледники, потом Терек спадал, и абреки переправлялись на казачий берег, который они считали своим.

Значит, опасность и на левом берегу была постоянная. Выезжали на пашни и разбивались на десятки: десять плугов обставляли себя арбами, на арбах караулили казачьи малолетки.

Пахали женщины. Женщин в сад провожали казаки с ружьями, и в садах среди высоких деревьев стояли посты.