Замок на Неглинной недолго казался царю надежным убежищем. В Москве он чувствовал себя неуютно. В его голове родился план основания собственной опричной столицы в Вологде. Там он задумал выстроить мощную крепость наподобие Московского Кремля. Опричные власти приступили к немедленному осуществлению этого плана. За несколько лет была возведена главная, юго-восточная стена крепости с десятью каменными башнями. Внутри крепости вырос грандиозный Успенский собор. Около 300 пушек, отлитых на московском Пушечном дворе, доставлены были в Вологду и свалены там в кучу. 500 опричных стрельцов круглосуточно стерегли стены опричной столицы.
Наборы дворян в опричную армию, строительство замка у стен Кремля, сооружение грандиозной крепости в лесном Вологодском крае в значительном удалении от границ и прочие военные приготовления не имели целью укрепление обороны страны от внешних врагов. Все дело заключалось в том, что царь и опричники боялись внутренней смуты и готовились вооруженной рукой подавить мятеж могущественных земских бояр.
Будущее не внушало уверенности мнительному самодержцу. Призрак смуты породил в его душе тревогу за собственную безопасность. Перспектива вынужденного отречения казалась все более реальной, и царь должен был взвесить все шансы на спасение в случае неблагоприятного развития событий. В частности, Иван стал подумывать о монашеском клобуке. Будучи в Кириллове на богомолье, царь пригласил в уединенную келью нескольких старцев и в глубокой тайне поведал им о своих сокровенных помыслах. Через семь лет царь сам напомнил монахам об этом удивительном дне. Вы ведь помните, святые отцы, писал он, как некогда случилось мне прийти в вашу обитель и как я обрел среди темных и мрачных мыслей «малу зарю» света Божьего и повелел неким из вас, братии, тайно собраться в одной из келий, куда и сам я явился, уйдя от мятежа и смятенья мирского; и в долгой беседе «аз, грешный» вам возвестил желание свое о пострижении: тут «возрадовася скверное мое сердце со окаянною моею душою, яко обретох узду помощи Божия своему невоздержанию и пристанище спасения». Гордый самодержец пал в ноги игумену, и тот благословил его намерения. «И мне мнится, окаянному, что наполовину я уже чернец», — так закончил царь Иван рассказ о своем посещении Кириллова.
Грозный постарался убедить монахов в серьезности своих слов и тотчас пожертвовал им крупную сумму, с тем чтобы ему отвели в стенах обители отдельную келью. Келья была приготовлена немедленно.
Несмотря на все старания сохранить в тайне содержание кирилловской беседы, слухи о намерениях царя дошли до земщины и произвели там сильное впечатление. Влиятельным силам земщины пострижение Грозного казалось лучшим выходом из создавшегося положения. Они не питали более сомнений насчет того, что без удаления царя Ивана нечего думать об уничтожении опричнины.
Между тем литовцы готовились к новой кампании против России. Не надеясь сокрушить противника силой оружия, они строили расчеты на использовании его внутренних затруднений. Будучи осведомлены об усилившихся трениях между опричниной и земщиной, литовцы попытались ускорить выступление недовольных и обратились с тайными воззваниями к главным руководителям земщины — Челяднину, Бельскому, Мстиславскому и Воротынскому. Ввиду того что Воротынский по милости царя сидел в тюрьме (он только что получил свободу), литовцы возлагали на него особые надежды. Удельный князь должен был возглавить вооруженный мятеж. Король обязался прислать ему в помощь войска и передать во владение все земли, которые будут отвоеваны у царя. Чтобы ускорить дело, король послал в Россию в качестве лазутчика старого «послужильца» Воротынских Козлова, ранее бежавшего в Литву. Лазутчик пробрался в Полоцк, где находился Челяднин, и вручил ему письма.
Планы вооруженного мятежа в земщине были разработаны в мельчайших деталях. Но исход литовской интриги полностью зависел от успеха тайных переговоров с конюшим. Согласится ли опальный воевода использовать весь свой громадный авторитет для того, чтобы привлечь к заговору других руководителей земщины, или откажется принять участие в затеянной авантюре и выдаст лазутчика властям — этим определялись дальнейшие события. Воевода пограничной крепости мог без труда бежать в Литву, куда его настойчиво звал король. Но он не пожелал последовать примеру Курбского и, по-видимому, сам выдал царю лазутчика. Узнав о поимке шпиона, Грозный выехал из Вологды в столицу и занялся «розыском измены». Следствие обнаружило отсутствие каких бы то ни было серьезных оснований для обвинения земских бояр в государственной измене. Спустя два месяца царь доверительно рассказал английскому послу Дженкинсону, что сначала он страшно разгневался на бояр, но потом решил не придавать никакого значения козням польского короля, желавшего возбудить подозрения и «вызвать обвинение различных его сановников в измене». Грозный не без оснований заключил, что автором изменнических писем к его боярам был эмигрант Курбский.
Полемика с Курбским, так взволновавшая царя накануне опричнины, оборвалась очень быстро. Теперь возникла возможность продолжить спор, и царь не захотел ее упустить. Он велел земским боярам писать ответ на тайные литовские грамоты и, по-видимому, сам приложил руку к их составлению. В посланиях прозвучали излюбленные идеи царя о происхождении московской династии от кесаря Августа, о божественной природе самодержавной власти наследственных, а не выборных московских государей. Главные бояре притворно соглашались принять литовское подданство и иронически предлагали королю поделить между ними всю Литву, чтобы затем вместе с королем перейти под власть «великого государя его царьского вольного самодерьжства», а уж Иван Васильевич «оборонит» их всех от турок и татар.
Без участия царя составлена была только грамота, подписанная Федоровым-Челядниным. Конюший избегал бранных выражений, которыми пестрели письма других бояр, и саркастически высмеивал попытки литовских панов вмешаться в русские дела. «Вам, пане, — писал он, — впору управиться со своим местечком, а не с Московским царством».
Обмен ругательными посланиями, кажется, не удовлетворил Грозного. Он решил отпустить в Литву лазутчика и через него на словах передать королю все, что осталось недосказанным в письмах. Но лазутчику не суждено было вернуться в Литву. Нечаянным нападением литовцы разгромили рать воеводы Петра Серебряного в 70 верстах от Полоцка. Поражение земских воевод произвело в Москве тягостное впечатление. От заносчивого настроения, сквозившего в «боярских» посланиях, не осталось и следа. Царь утратил интерес к бранчливой переписке с королем и, отложив перо, взялся за меч для вразумления соседа. Язвительные ответы так и не были отосланы литовцам, а лазутчика посадили на кол.
Опричная дума вернулась к прежним насильственным методам правления страной, но в ее политике наметились признаки неуверенности и слабости. Неосторожными и двусмысленными речами в Кириллове царь дал богатую пищу для всевозможных толков, ободривших оппозицию. Всем памятно было первое отречение Грозного, и потому главным предметом споров в земщине стал вопрос, кто займет трон в случае, если царь оденется в монашескую рясу. Противники царя не желали видеть на троне 13-летнего наследника царевича Ивана, при котором отец мог в любой момент вновь взять бразды правления в свои руки. После наследника наибольшими правами на престол обладал Владимир Андреевич, внук Ивана III. Этот слабовольный и недалекий человек казался боярам приемлемым кандидатом. Они рассчитывали при нем вернуть себе прежнее влияние на дела государства.
Иван IV давно не доверял брату и пытался надежно оградить себя от его интриг. Он заточил в монастырь его волевую и энергичную мать, отобрал у брата родовое Старицкое княжество. Родственники княгини Евфросиньи были изгнаны из Боярской думы. Один из них, боярин Петр Щенятев, ушел в монастырь, но его забрали оттуда и заживо поджарили на большой железной сковороде. Боярина Ивана Куракина постригли в монахи, Петра Куракина сослали на восточную окраину. Не случайно именно этих бояр летописные приписки изображали самыми решительными заговорщиками.
