И к тому времени, как из сумрака четырех столетий в «Илиаде» ожил единственный эпизод истории падения ахейцев, Прометей уже забыт совершенно. Когда это началось? При Гомере или еще раньше? Возможно, через каких-нибудь несколько лет после смерти Прометея Кузнец, распродавая выкованные им щиты, наколенники, шлемы, набивая цену, подчеркивал: «Сделано руками бога». И люди верили, едва бросив на них взгляд. Более вероятно, что минувшие четыре столетия проделали свою работу. Люди помнили только, что щит Ахилла выковал бог. Бог?! — спрашивает Гомер. И без колебаний отвечает: следовательно, Гефест. Видимо, имя олимпийца и как марка фирмы выглядело достовернее, чем имя доброго бога, жившего среди людей. Печальнее то, что случилось с общим храмом Афины — Прометея. (Общий храм, по всей вероятности, это была Тесеева идея: прекрасная аллегория, к тому же делающая хоть сколько-нибудь приемлемым изгнанного бога.) И вот, храм на Акрополе выстроен — как это понять? — общий храм… Афины и Гефеста! Олимп наложил лапу даже на досужую болтовню!

Зато мы живем куда в более просвещенное время! Помните, один наш металлургический завод выстроил домну и действительно присвоил ей имя Прометея! Жаль только, что домна не удалась.

Когда в результате продолжительной — к сожалению, часто прерывавшейся из-за прочих моих обязанностей — исследовательской работы мне удалось разрешить загадку Прометея, я поначалу решил обнародовать мое открытие в форме небольшой статьи, даже просто информационного сообщения в каком-нибудь специальном журнале. Поскольку речь идет о боге, я подумал прежде всего о журналах, занимающихся вопросами теологии; трудно было только сделать выбор между «Вигилиа» и «Вилагошшаг»[66] — и в том и в другом часто печатаются атеисты. Факты, которые я открыл, на первый взгляд невероятны. Но ведь я жил в такое время, когда невероятные факты нам были привычны. Вот почему, полагал я, довольно будет совсем короткого сообщения.

Однако мне пришлось принять в расчет, что необычайность обнаруженных мною фактов несколько превышает среднюю норму, что может, наконец, прийти такое поколение, которое будет жить в гораздо более определенном мире, и тогда разум будет нуждаться в развернутых посылках, чтобы сделать поражающие воображение выводы. Вот почему я решил, как бы ни было это утомительно, в более пространной работе дать представление о всех частностях моих исследований и о ходе мысли в целом. За что и прошу прощения у любезного Читателя, а также благодарю за проявленное до сих пор доброжелательное терпение.

Работа написана, и душа моя освободилась от тяжкого груза.

Ибо немыслимо тяжело было носить в себе испытанное мною потрясение. А именно:

Что жил на свете некий бог, самый лучший, какого только способен вообразить человек. Единственный добрый бог. Единственный целиком и полностью — бог человека.

Тот, кто все беды и страдания запер в ящике и запечатал, чтобы они не терзали нас. (Увы, мы знаем: Зевс с помощью Пандоры ящик этот открыл.) Кто дал нам огонь и ремесла только затем, чтобы мы существовали.

Кто дал нам ремесла, чтобы мы превратились в Человека.

Кто дал и огонь, чтобы мы стали совершенны. И кого за это Зевс — пылко обожаемый Зевс — приковал к кавказской скале и ежедневно на протяжении миллиона лет посылал орла терзать ему печень.

Когда же Геракл его освободил и привел с собою в Микены — не творил никаких фокусов-покусов, не творил чудес. Ибо — зачем?

Не пророчествовал, не убаюкивал в двусмысленных речах приятною ложью. Предсказывал лишь то, что можно предсказать с помощью разума.

Никого не обращал ни в камень, ни в лягушку, вообще — никого не обижал. Он был добрый бог.

Не просил себе храма, корпуса жрецов, жертвоприношений, никаких привилегий. (Если бы просил, мы бы о том знали!)

Он работал. А поскольку знал, что от плохой работы плох и созидаемый мир, работал точно, красиво, тем более что знал и это: работать стоит только так.

Только так — как работает тот, кто мастерит детские башмаки, которые не разваливаются на ноге, словом, в них можно побегать и поиграть в футбол;

или тот, кто строит другому такой дом и строит так, что сам тоже с удовольствием стал бы жить в нем;

тот, кто — в магазине, в учреждении — так обслуживает другого человека, как хотел бы, чтоб обслуживали его;

кто работает на общественном поле, как работал бы на своем;

кто не только задает уроки и спрашивает выученное, но еще и учит, воспитывает;

кто в час опасности строит плотину для защиты других так, как если бы наводнение угрожало ему самому…

Да стоит ли продолжать! Пусть любезный Читатель вспомнит дело, каким занят он сам.

Прометей работал точно, красиво и создавал великолепные вещи, слава о которых дошла даже до нас. Сам же он ел хлеб, какой едят люди, пил вино, какое пьют люди, поэтому и умер смертью, какой умирают люди. И исчез в глубине безымянного времени. В глубине подлинной истории великого человеческого множества, которое миллион лет борется, бьется, всегда — сегодня, всегда — ради завтра, в той глубине, где именных указателей не существует. Ибо — к чему? Все безымянные — это мы.

Те, кто строил пирамиды.

Те, кто возводил соборы.

Те, кто строил — ибо рано или поздно он все-таки будет построен — коммунизм.

Почему в самом деле человек делает вид, будто любит то, чего боится? Почему называет эту ложь благочестием? И почему верит — да-да, верит! — в свое собственное, мизерности своей могущество, если его боятся другие?

Пора наконец человеку узнать своего доброго бога. И попытаться быть на него похожим!

Буда — Рацкеве, 1969-1972