Гончаров имел основание говорить о «благоприятном» отношении публики к «Обрыву». Издатель и редактор журнала «Вестник Европы», в котором был опубликован «Обрыв», М. М. Стасюлевич в своем письме А. К. Толстому от 10 мая 1869 года сообщал:

«О романе Ивана Александровича ходят самые разноречивые слухи; но все же его читают и много читают. Во всяком случае только им можно объяснить страшный успех журнала: в прошедшем году, за весь год, у меня набралось 3.700 подписчиков, а нынче, 15 апреля, я переступил журнальные Геркулесовы Столпы, т. е. 5. 000, а к первому мая имел 5. 700».

Рецензент радикального журнала «Дело» утверждал, что романом были «огончарованы» будто бы только чувствительные барышни и непритязательные читательницы. На самом же деле успех был настоящим и весьма широким. Как писал потом сам романист в «Необыкновенной истории», «впечатление от «Обрыва» было огромное. Стасюлевич говорил мне, — замечал Гончаров, — что едва наступит 1-е число, как за книжкой «Вестник Европы» с раннего утра, как в булочную (его слова), толпами ходят посланные от подписчиков».

С личным пристрастием и вследствие этого несправедливо судили об «Обрыве» некоторые русские писатели, в частности Тургенев. «Многословие невыносимое, старческое, и ужасно много условной рутины, резонерства, риторики. Должен признаться, что после правды Л. Н. Толстого, вся эта старенькая чиновничья литература очень отдает фальшью, да какой-то кислой, неприятной фальшью», — писал он И. П. Борисову по прочтении первой части «Обрыва». «Какое отсутствие настоящей живой правды! — восклицал Тургенев в письме П. В. Анненкову от 12 января 1869 года, — …этакая промозглая и неистинная литература уже невозможна! Это надо сдать в архив!» Райского он называл «избитым типом», а слог представлялся ему «каким-то гладко выбритым, благообразно-мертвым чиновничьим лицом с бакенбардами, ниточкой вытянутыми от ушей к углам губ». Ошибся Тургенев и в прорицании судьбы романа. «Не знаю, какой успех ожидает в публике этот роман, — говорил он. — Но знаю наверное, что восторгаться им будут только пошляки — умные или глупые, — это все равно. Это написано чиновником для чиновников и чиновниц».

Неодобрительно отозвался об «Обрыве» и Достоевский. Гончаров писал Райского как типичного представителя дилетантствующей дворянской интеллигенции, а не русского человека вообще. Достоевский же не понял сущности образа Райского и заявил, что это «клевета на русский характер»[207]. Гончаров критиковал и обличал в Райском бесплодную дворянскую романтику, фразерство и эстетское отношение к жизни, а Достоевский обвинял писателя в том, что этот образ в романе «изображается по-казенному».

Некоторые критики силились доказать, что «Обрыв» свидетельствовал об упадке гончаровского таланта. Но прав был художник, когда говорил, что этот его роман «отнюдь не слабее и хуже», а напротив, «положительно лучше всего», написанного им прежде. И действительно, в «Обрыве» со всей силой и многосторонностью проявился громадный реалистический талант Гончарова. «Обрыв» — любимое «детище» Гончарова, но сколько горя это «детище» принесло ему!..

1869–1870 годы — один из самых тяжелых периодов в личной жизни Гончарова. Удары, нанесенные критикой по «Обрыву», трагически отозвались на писателе.

В мае 1869 года Гончаров уехал на лечение за границу, в Киссинген, взяв с собою все пять номеров журнала «Вестник Европы» — «для поправок» на досуге. Но вести, приходившие из России по поводу критики «Обрыва» в печати, подорвали у него всякое желание работать — готовить роман к отдельному изданию.

«В успокоение себе, — писал Гончаров С. А. Никитенко из Киссингена 10 июня, — я могу желать, при этом упадке духа и сил, чтобы соотечественники мои простили мне, что я живу и пишу — и забыли бы совсем и мое имя и перо…

Я ничего не делаю и — кажется — никогда больше не буду делать, а сам из литературы выйду в отставку, как вышел из службы и из общества». И не скрывая своей боли, признавался: «я весь изранен», «у меня отняли дух и самолюбие работать вновь», «я не могу подумать без отвращения о новых трудах», «будущности у меня нет — я морально умер».

Но Гончаров не вышел «в отставку» из литературы и «не похоронил себя». «В книге моей есть доброе и честное», — пишет Гончаров С. А. Никитенко 22 июня. Сознавая это, Гончаров находит в себе силы побороть чувство отчаяния, «упадка духа».

В письме к С. А. Никитенко Гончаров сообщал, что в Киссинген приехал Некрасов. «…Так как у меня с ним, — замечал он, — никогда стычек не было, то и неприятные его стороны от меня скрыты, а так он всегда любезен, наружно-добродушен и покоен. К тому же мы и молчим большей частию, между тем я привык прежде часто его видеть — и присутствие его не тяготит меня». Гончаров при встрече, конечно, спросил Некрасова «о ругательной статье» против него в «Отечественных записках» (то есть об анонимной статье Н. Щедрина «Уличная философия»), но Некрасов уклонился от определенного ответа. Там же, в Киссингене, Некрасов прочел 5-ю часть романа и, по словам Гончарова, положительно отозвался о ней, заявив якобы, что Гончарова «не поняли» и что роман он «должен непременно печатать отдельно и написать предисловие и растолковать мысль и цель романа».

Возможно, что у Некрасова было свое мнение об «Обрыве», несколько отличное от мнения всей редакции «Отечественных записок». Следует здесь вспомнить, что именно Некрасов обращался к Гончарову в 1868 году с предложением печатать роман в «Отечественных записках». И хотя Гончаров тогда ответил Некрасову отказом, он не порывал дружеских отношений ни с Некрасовым, ни с другими сотрудниками «Отечественных записок».

Совет Некрасова печатать «Обрыв» «отдельно», видимо, послужил своевременным толчком для романиста. «Стало быть, я решился печатать «Обрыв», будь что будет», — сообщает Гончаров С. А. Никитенко осенью 1869 года.

В состоянии депрессии Гончаров находился весь 1870 год.

Но он был человек сильный духом, и из всех невзгод и потрясений выходил в конце концов победителем, способным вновь трудиться, творить.

У Гончарова было намерение после «Обрыва» писать новый, четвертый роман. В январе 1870 года он писал П. В. Анненкову: «Если станет сил, лучше для меня, разделавшись с «Обрывом», подумать хорошенько о чем-нибудь новом, то есть о романе же, если старость не помешает».

Спустя полгода, Гончаров, находясь на лечении за границей, пытался начать работу над новым романом. «В прошлом году, в Булони, у моря, — сообщал он С. А. Никитенко 26 августа 1870 года, — я в последний раз почувствовал было охоту начать что-то новое. Погода была великолепная, ничто меня не беспокоило, и у меня начался было развиваться план какого-то романа; стали, по обыкновению, являться лица, характеры, сцены, даже очертания и эпилог к «Обрыву». Но только лишь я вернулся в нашу осень — тяжесть легла на меня…» Вспоминая об этом факте в 1879 году, в статье «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров писал: «У меня раскидывался и четвертый период, захватывавший и современную жизнь».

Но Гончаров «оставил этот план», потому что, по его мнению, «творчество требует спокойного наблюдения уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слагается сегодня, разлагается завтра и видоизменяется не по дням, а по часам. Нынешние герои не похожи на завтрашних и могут отражаться только в зеркале сатиры, легкого очерка, а не в больших эпических произведениях».

Гончаров хорошо знал дореформенную жизнь, что же касается современной жизни, нового поколения людей, то он сам признавался, что знал их плохо. «То, что не выросло и не созрело во мне самом, чего я не видел, не наблюдал, чем не жил, — то недоступно моему перу! — говорил писатель. — У меня есть (или была) своя нива, свой грунт, как есть своя родина, свой родной воздух, друзья и недруги, свой мир наблюдений, впечатлений и воспоминаний, — и я писал только то, что переживал, что мыслил, чувствовал, что любил, что близко видел и знал — словом, писал и свою жизнь, и то, что к ней прирастало» («Лучше поздно, чем никогда»). Это вполне объясняет, почему не был написан Гончаровым роман о «современной жизни».