Семья Майковых, где царил культ бескорыстного служения искусству, пришлась по душе молодому Гончарову. В эти годы он сам был охвачен жаждой писать и сочинять «без всякой видимой практической пользы» и охотно, по собственному признанию, участвовал с Майковыми «в домашних, так сказать, то-есть не публичных, занятиях литературой». В кружке Майковых выпускались рукописные художественные альманахи: «Подснежник», «Лунные ночи». В этих с большим художественным вкусом оформленных рукописных сборниках дебютировал первыми стихами и прозой Аполлон Майков, статьями на разные темы — Валерьян и Владимир Майковы. Помещала там свои сентиментально-романтические стихи и рассказы их мать, Евгения Петровна Майкова. Глава семейства Николай Аполлонович снабжал сборники превосходными иллюстрациями. В альманахах принимали участие и завсегдатаи салона и семейных вечеров у Майковых: B. А. Солоницын, забытый ныне поэт Ив. П. Бороздна, П. П. Свиньин, В. А. Алябьева, может быть, И. И. Панаев.

Культ отвлеченного романтизма, уход в «чистое искусство», эстетизм — вот что определяло эстетическую сущность этих альманахов.

Все это теоретически обосновывается в одном из альманахов следующим образом. Благородное имя человека имеет право носить тот, кто чувствует все прелести изящного. Изящное является единственным способом к «предузнанию наслаждений будущей жизни». Соответственно с этим художнику отводится особое место в обществе: он стоит выше всей реальной действительности — «не на земле», а «где-то там, высоко, где не душно от злоязычия людей, где мир так очаровательно прекрасен». «Тысячи гениев трубят победу небесного над земным». Но есть люди, которые топчут ногами эту «усладительную поэзию». Неправда, будто на земле «все в гармонии с душой». Истинная, идея жизни — «в мечтании».[66]

Большинство произведений, составлявших альманахи, проникнуто тончайшей идеалистической романтикой, сентиментальностью.

пишет неизвестный поэт. Показательно, что одним из постоянных участников альманахов был поэт В. Г. Бенедиктов — типичнейший представитель безыдейной ходульно-романтической поэзии.

Но среди участников альманахов были и люди других эстетических вкусов и понятий. Их перу принадлежат повести и очерки с реалистическими элементами бытописания и юмором, анекдоты, сказки, пословицы и т. д.

В чем же выражалось участие Гончарова в этих «домашних», «не публичных» занятиях литературой в доме Майковых? Это не только его повести: «Лихая болесть» («Подснежник», 1838), «Счастливая ошибка» («Лунные ночи», 1839). В «Подснежник» за 1835–1836 годы Гончаров поместил четыре своих стихотворения: «Отрывок из письма к другу», «Тоска и радость», «Романс», «Утраченный покой».

В одной из своих статей Белинский заметил, что двадцатые годы — «это ультра-романтическое и ультрастихотворное время». Но то же самое можно сказать и о тридцатых годах. Увлечение стихотворством в то время приняло среди молодежи почти повальный характер. «Писание стихов тогда, — по замечанию Гончарова, — было дипломом на интеллигенцию». Известную дань этому увлечению отдал и молодой Гончаров.

И по своей главной теме (утраченная любовь), и по образу героя («страдалец с пасмурным челом»), и по фразеологии («волшебный миг любви», «пламенная страсть», «коварное молчание», «демон злой», «дико воющая пучина») стихи Гончарова вполне традиционны для условно-романтической поэзии тридцатых годов. Сказалась известная зависимость его художественных вкусов от эстетической атмосферы в кругу Майковых.

Однако зависимость эту не следует преувеличивать. Здесь не было идейных влияний, а лишь только формальные. В стихах Гончарова нетрудно заметить и подражание пушкинской интонации. Несмотря на внешнюю их «гремучесть», стихи не лишены искренности. Поэт стремится выразить в них свои лирические настроения и переживания, а не напускные чувства и страсти. В отличие от уныния традиционной, элегической лирики того времени в его стихах не слышится безысходного разочарования, и конфликт с действительностью лишь временно трагичен. Меланхолические размышления обычно завершаются уверенным взглядом на будущее, сознанием связи с жизнью.

говорит поэт. Но кто-то обрекает его на страдания и:

Поэт погружен «в бездну муки» и все же верит в то, что

Стихи Гончарова свидетельствуют о том, что и у него был свой «романтический этап» в творчестве.

«Проба сил» в стихах (это «баловство» поэзией) для Гончарова была неудачной, и он, видимо, в дальнейшем не повторял ее. Критически взглянуть на свои поэтические опыты ему помог, несомненно, Белинский статьей о стихотворениях Бенедиктова (1835), которая нанесла сокрушительный удар не только шумной популярности Бенедиктова, но и всей эпигонской и реакционно-романтической поэзии.

Замечательно, что часть своих стихов Гончаров использовал в «Обыкновенной истории», приписав их авторство Александру Адуеву. Но он не просто использовал эти стихи, но и намеренно ухудшил их текст, чтобы затем, устами дядюшки Адуева, язвительно высмеять их. По меткому замечанию А. Г. Цейтлина, это один из интересных случаев самопародии писателя.

О стихах Александра Адуева и подобных ему романтиков, падких на стихотворство и «поэтическую славу», Белинский (в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года») писал: «Стихи нашего романтика гладки, блестящи, не лишены даже поэтической обработки; хотя в них и довольно риторической водицы, однако в них местами проглядывает чувство, иногда даже блеснет мысль… — словом, заметно что-то вроде таланта».[67]

Более того, отмечает критик, подобные стихи печатались в свое время в журналах, их хвалили, а авторы их достигали известности. Но молодому Адуеву, по меткому замечанию Белинского, не удалось насладиться даже ложной известностью. Его «не допустили» до этого «время», в которое он вышел со своими стихами, и «умный, откровенный дядя».

О, если бы знал тогда Белинский, что стихи Адуева были когда-то, в пору романтического увлечения стихотворством, поэтическими опытами самого автора «Обыкновенной истории»! Как бы он от души посмеялся вместе с Гончаровым над тем, что ими самими было пережито в прошлом и что они теперь так страстно и беспощадно преследовали и высмеивали в нравах и литературе.

Повести явились первыми прозаическими дебютами Гончарова. И это не было случайным. В тридцатых годах повесть стала чрезвычайно популярным жанром в русской литературе. «Нам нужна повесть», «мы требуем повести», — говорил Белинский и «тайну ее владычества» объяснял тем, что «ее форма может вместить в себе все, что хотите, — легкий очерк нравов, и колкую саркастическую насмешку над человеком и обществом, и глубокое таинство души, и жестокую игру страстей. Краткая и быстрая, легкая и глубокая вместе, она перелетает с предмета на предмет, дробит жизнь по мелочи и вырывает листки из великой книги этой жизни».[68] Именно по этим реалистическим путям стремился направить развитие русской повести Белинский. Но этой линии в литературе противостояли другие. Приходилось не только вести борьбу с реакционной литературой, но и преодолевать влияние ложно-романтической прозы Марлинского и его подражателей. «Отчаянная фразеология ложных, натянутых страстей и притязательная (pretentieuse) фразеология немецко-бюргерской мечтательности», «преувеличения, мелодрама, трескучие эффекты» — вот что, как указывал Белинский, составляло «главный характер» повестей Марлинского.