Надежда Фёдоровна тоже вытянула из шубки шею.

— Сразу на душе как-то поблажило… — тронул рукой грудь у сердца дед Матвей.

— И я всю жизнь с ними… — отозвалась учительница.

Она, наверное, повернулась лицом к деду Матвею, потому что её стало слышно лучше.

— Бывало, идёшь из школы поздно, они катаются на улице. Увидят меня — бросят санки. Возьмут мой портфель, провожают до дома.

Павлушка Маленкин, непоседа, выскочил в сени.

— Вы куда? — загородил дорогу.

— В школу учиться, — ответили девочки.

Ученики чувствовали: в посёлке что-то происходит, а не знали точно — что, да догадывались. И не могли, разумеется, усидеть дома. Подошли к избе деда Матвея, топчутся на пороге.

— Ай, опоздали? — спросила одна из сестёр Назаровых, Люся.

— Поздно, — ответил Павлушка и захлопнул дверь.

Девочки, видно, растерялись. Переглянулись, а Танюша, та, самая малая, что из города приехала, вдруг заплакала.

Надежда Фёдоровна услышала детский плач встрепенулась вся, спустила котёнка на пол, поднялась.

— А ну-ка задержи их, — приказала, как ученику, деду Матвею.

Дед Матвей не по годам живо метнулся в сени, дал Павлушке тычка, взял Таню и Люсю за руки! ввёл торжественно в горницу. Глаза его просияли радостью, губы чуть заметно дрогнули в улыбке.

— Прошу любить да жаловать! — сказал громко. — Это будет ваша новая учительница…

От тех слов Надежда Фёдоровна как-то растерялась. Остановилась на пороге своей комнатки, ступить дальше не может.

— Как же с мелом-то быть? — повернул бороду к ней дед Матвей.

Он сказал это так, будто всё уже решено и осталось только приступить к делу.

— С мелом? — сдвинулась с места Надежда Фёдоровна. Посмотрела на учеников, что сидели за столом с серьёзные лицами — учиться засели, — сердце не выдержало. — Да как-нибудь обойдёмся пока, — ответила наконец.

Ночью, когда дети спали, выпал снег. Запушились сверху ватой плетни, побелели полосками оконные переплёты. Сровняло со снежной целиной дорогу. Уже с утра потянулась к избе деда Матвея свежая тропка. Если глянуть сверху, то от каждого двора, где есть школьники, идёт цепочка следов. Идёт-идёт одиноко — вливается в ручеёк дорожки, которая подходит к дедовому крыльцу.

А на крыльце сам хозяин:

— Добро пожаловать, как говорится!

Такая надпись — «Добро пожаловать!» была написана крупными буквами на школе в селе Иволжино. Дед Матвей повторял её в точности.

Как в праздник приоделись малыши. Идут с сумками по тропке, шмыгают носами на морозе. Головы поднимают, чтоб из-под насунутых шапок увидеть своего «заведующего» и поздороваться.

Сам же он тоже приоделся по такому случаю: в оранжевом тулупчике, в подшитых валенках, в папахе с густой тёмной подпушью. Глаза блестят, скулы розовеют, отчего кажется, он совсем помолодел. Улыбнулся и тут же погасил улыбку под усами, чтоб дети, чего доброго, не заметили.

И вправду праздник нынче в дедовом доме! Заполняется ученическим гомоном необычная школа, глазеют с удивлением по сторонам первачки, да и старшие: пол выскоблен добела, будто воском натёрт; расшитые петушками рушники висят на стенах. Те рушники, сготовленные ещё в молодости, до замужества, бабкой Анастасией, дед Матвей, почитай, и не вынимал из сундука с тех пор, как её не стало. А теперь пригодились. Рассаживается детвора по местам, дед Матвей хозяйничает.

— Э-э-э, так не пойдёт! — сказал он и начал рассаживать детей по-своему.

Самых старших, которые в четвёртом классе, отвёл подальше, к окну. Потом определил границы второго и третьего классов. А вперёд, ближе к доске, посадил самых малых, кто впервые в жизни взяли сумки и пришли в школу. Подошёл дед Матвей к Танюше Голубевой, эвакуированной, взял за руку. Как взял — отвернулся к окну: веко его задрожало, будто в глаз соринка попала. В лесном краю Танюша оказалась одна среди чужих, и тех людей, которые назвались родственниками, она никогда не знала. Всё для неё здесь, в лесу, было в диковинку: и дремучий ельник непроходимой стеною вокруг, и деревянные избы с узорчатой резьбой на окнах, и вышитые рушники на стенах. Стоит одиноко у стены, руки не знает куда девать! Книг и портфеля у неё, конечно, нет. Кто думал, что в школу придётся ходить? Да ещё в такой глуши?

— Пойдём, Таня… — дрогнул его голос.

Тут завозился Павлушка Маленкин. Он не захотел сидеть рядом с первачками и самовольно перебрался в третий класс. Вцепился в скамейку — ногти посинели. Дед Матвей опомнился, стал наводить порядок в своей школе. Дал тычка Павлушке, еле оторвал от скамейки.

— Ыч, пострел! Ты у меня смотри! — погрозил согнутым пальцем.

Но того пальца никто не боялся.

Учительница всё это время стояла в стороне, вроде как лишняя. Терпеливо ждала, пока старик угомонится. А и Павлушка оказался с характером — недоволен, что его ссадили ниже. Да ещё рядом с девчонками! Да ещё с такими, что и буквы ни одной не знают!

— Цыц! Языка не мокай! — осердился и дед.

Павлушка обиженно зашмыгал носом, недовольно поглядывал из-под бровей на «заведующего учебной частью». Тот посмотрел, как разместились дети, заметил важно:

— Ну вот, звук другой и стружка толще.

Дед Матвей любил говорить как-то непонятно.

Скажет что-нибудь — пойди разбери, что это значит. Год будешь гадать — не разгадаешь. Ещё он любил вбрасывать в свою речь иностранные словечки. В прошлую войну, первую мировую, дед Матвей был в немецком плену. Оттуда вынес свою хромоту и некоторые словечки. Вставлял их к месту и не к месту. В большинстве это были окрики команд, тех, что он в лагере набрался, и теперешняя жизнь, разумеется, не была для них подходящей. Да этого же никто, кроме деда Матвея, не знал.

— Ахтунг, ахтунг, как говорится, лос-лос!

Надежда Фёдоровна улыбнулась, глядя на деда.

Взяла узелок, хотела приступить к делу, но ей опять помешали. Павлушка вскочил с места, дед Матвей прикрикнул на него по-немецки:

— Зицин, зицин!

— Зитце, — поправила старика учительница.

Дед Матвей заморгал. Втянул шею, будто его кто сверху огрел. Так случилось, что его никто никогда не поправлял и все брали его слова на веру, и он к этому привык. А тут — на тебе! Да ещё при ком! При его учениках! Тех самых, что он с первой буквы «А» до последней «Я» в школу провозил, что смотрели на него из-под насунутых шапок вверх, как на солнце, когда он к саням подходил!

— Хорошим бы ты учителем был, Матвей Матвеевич, да вот… — не досказала учительница и вдруг приказала ему, как ученику: — Садись!

«Заведующий учебной частью» подчинился учительнице. Присел на краешек скамейки, оробел вовсе.

Никто, конечно, не знал, что дед Матвей был в действительности когда-то учеником Надежды Фёдоровны. Только давно это было, ещё во время ликвидации неграмотности. После революции, когда для взрослых организовывали школы грамоты. Потянулись в эти школы бородатые ученики с букварями под мышкой. Никогда ещё не было такого на земле, чтобы старики в бородах, старухи в платочках сидели за партами. И дед Матвей, ещё не совсем старый, между ними. Учился-учился да не доучился. Давно это было, а помнится хорошо. Вина помнится. Из-за той вины он и робел перед учительницей. И мучился прошлым. Разве думалось тогда, что их дороги, и его и её, Надежды Фёдоровны, сойдутся снова? А оно довелось. Эх, знал бы!..

Сидит рядом со своими учениками, за прошлую вину глаз поднять не может. Макушку свою показывает. И такой послушный сделался, что его никто ещё и не видел таким. Дети удивились — как так: их «заведующий учебной частью» — да в ученики! На самый низ! К первакам! Тем, кто и единой буквы ещё не знает.

Огляделся и дед Матвей, с кем очутился. Почесал затылок, покряхтел и, стараясь не скрипнуть половицей, пересел подальше от малышей, к старшим. Как-никак, а буквы он уже знает.