Солнце за лесом где-то поднимается. Небо посветлело. Темень в чащу отступила. Белым-бело вокруг, даже глазам больно смотреть. Только пепелище зияет в земле чёрной дырой. И над той чёрной дырой торчит в небо голой трубой дедова печь. Та самая, что согревала малышей в непогодь, что варила картошку для них в мундирах, что собирала их у своего огня послушать бесчисленные житейские и боевые истории деда Матвея…

— Сколько волк ни берёт — и его возьмут! — нарушил тишину старик.

Снял свою папаху с ленточкой наискосок — седая прядь прилипла ко лбу. Волос по-стариковски от макушки приглажен во все стороны. Борода в инее. А в ресницах слеза острой льдинкой запуталась.

— Пухом тебе земля, Надя… — еле выговорил.

Кто-то из женщин всхлипнул. Да дед Матвей обернулся, глянул строго. В его глазах уже не было слёз. Папаху надел, перебросил через голову Короля повод, а руки дрожат. Выдают.

Другие партизаны тоже начали готовить лошадей в дальний путь. Влас Маленкин прижал к себе сына Павлушку, попрощался с женою Анной. Их командир — ещё молодой парень с портупеей крест-накрест поверх тулупчика — заметил, как стоит отрешённо Федя Плотников, шапку и букварь держит в руках, старый дедов букварь, подошёл к мальчику.

— Потерпите немного, — сказал. — Может, всего до осени, до сентября. Будет у вас школа.

Федя надел шапку в чернилах, поднял на командира влажные глаза.

— По правде?!

— А то как же! — нарочно возмутился, сделав строгое лицо, командир и тут же, для подкрепления своего авторитета, обратился к "заведующему учебной частью": — Вот и дед Матвей то же скажет. Верно я говорю, Матвеич?

Дед Матвей увидел свой старый букварь в руках Федюшки, невольно потянулся было к букварю, к своему старому спасённому букварю, да остановился вовремя, поразмыслив. Положил тяжёлую руку на шапку в чернилах, сказал твёрдо:

— Да, дети. Будет. Обязательно будет!

Впервые старик назвал их не "студентами", а "детьми". И дети поняли, что говорит он с ними как со взрослыми людьми.

Солнце искрится в туманной изморози над лесным горизонтом, стволы соснового бора зарозовели, дали вычистились, зимняя акварель берёзок открылась. Тишина звенит. А в глазах черно. Боль в глазах. И чёрное пламя, на что ни глянешь, накладывается. Бьётся в огромных сугробах над крышей. Огненные брёвна обрушиваются на землю, вымётывая в небо снопы искр…

И ещё долго, очень долго, не один год и не два, схватывались по ночам дети в полусне, порывались к окнам, всматривались в окраешек леса, туда, где стояла когда-то изба деда Матвея, и видели, как чёрное пламя накладывается на розовые сугробы и как роями взбиваются к небу мириады искр…

Так и остались навсегда, на всю жизнь, в памяти горящие стропила их необычной школы той далёкой и грозной военной поры.