Деды старые в бородах, старушки в платочках за партами, за букварями при керосиновой лампе; старик в наушниках; первая лампочка в избе с расходящимися лучами…

— А что такое ликбез? — прочёл Федя в букваре незнакомое слово.

Надежда Фёдоровна немного замешкалась. И если бы ученики были повнимательней, они бы заметили, что учительнице не хотелось ворошить прошлое, но она поправила на переносице пенсне, объяснила коротко:

— То время было такое. После царя, когда неграмотных оказалось больше, чем грамотных. Вот мы и занимались ликвидацией безграмотности. Ликбезом, значит. Сокращённо.

Задумалась, спрятав глаза глубоко под стёклышками пенсне. Наверное, прошлое своё вспомнила. Не знали, конечно, дети, что Надежда Фёдоровна вспомнила, сколько их, малых, несмышлёных, и старых, седобородых, от первой буквы "А" до последней "Я" провела по этому букварю…

— И дед Матвей учился по этому букварю? — перебили её мысли дети.

— Учился, да не доучился! — выговорила она строго и недовольно. Тут же добавила мягче: — Поленился просто, теперь-то жалеет, до сих пор кое-кому прямо в глаза смотреть не может. Вечную вину свою несёт тяжело.

Подняла голову, посмотрела куда-то мимо бревенчатых стен.

— А ведь способным был. Учителем мог бы стать.

В Беловодах дети и не считали деда Матвея иначе, как своим учителем. Выходит, он им не учитель, вернее, не совсем учитель. То есть учитель, но не такой, как надо. А всё ведь из-за того же простого букваря, который не смог одолеть за свою жизнь старый.

И снова страницы — и снова тот далёкий, неведомый и такой необходимый для каждого из них сейчас мир. Остановились дети в конце, видят: рыженькая бородка сошлась клинышком, галстук в белых крапинках примят на груди, добрые глаза смотрят со страницы знакомым взглядом…

Смотрит на ребят чуть прищуренным глазом, будто вот рядом с ними сидит, возле печки. И говорит с ними, спрашивает каждого: "Ну, как ты учишься? Не стыдно ли будет тебе потом в жизни?"

Как деду Матвею бывает теперь. Ой, как стыдно!

Наступил Новый год. Деревья отяжелели снегом, дымки потянулись ниточками в небо от труб, окна замуровало лесом: и листьями, и ветками, и даже белыми, из снега, ёлочками. Надежда Фёдоровна стояла у окна, смотрела на волшебные художества мороза. Ей, наверное, не хотелось отпускать детей на каникулы, долгие зимние каникулы, — сколько ведь пропущено! Да и сама — как без них? Вдруг её глаза засветились.

— А не устроить ли нам ёлку, ребята?

— Ур-ра-а-а! — поднялось в классе.

Всем, видно, хотелось ёлку на Новый год. Настоящую, под самый потолок, с разноцветными игрушками и конфетами, с Дедом Морозом и хороводом. Такую, о которой они мечтали. Фантазировали на уроках рисования.

— Ну, живо, одевайтесь!

Густыми красками залёг закат в голых ветвях дедового сада. Спускаются до земли инеевые проседи ближнего леса. Тихо вокруг, ничто не шелохнётся. Зацепишь плечом ветку — так и обдаст тебя жгучим серебром.

Миновали дубовую рощу, свернули на тропку, ведущую к Глухой балке. А дальше Карнауховский бор. Тот самый, что скрыл деда Матвея и Митьку, когда они подбили вражеский эшелон. Так и тянет туда, за Карнауховские сосны да за тёмный непроходимый ельник: как там они, лесные люди? Что делают? Как живут? Но учительница не разрешает. Нечего мешать. Наше дело такое: учись да, знай, язык держи за зубами, до времени, конечно. Велела спуститься к озеру.

На озере, как на огромной поляне, даже не верится, что под метровой толщей снега и льда, в тёмной воде, рыбы и рачки живут. Летом сюда часто ходили ребята порыбачить: карасей и линьков ловить. Не удочками, не сетями, как обычно ловят рыбу, а палицей. Всунут палицу в озеро, накрутят на неё водорослей и вытаскивают. На берегу разворачивают зелёную пряжу. И среди коричневых улиток, среди чёрных водяных жучков мелькнёт вдруг на изумрудной зелени золотая, как медаль, рыбка. Осторожно, опять же как медали, выбирают карасей и линьков, а зелёную пряжу выбрасывают обратно, в воду, потому что в ней много ещё живности осталось: рачков, головастиков и прочей всякой рыбной мелкоты.

За озером тянется ельник. Сначала негустой, лесорубами прореженный, а дальше за просекой тёмный, непроходимый. Так и манит к себе ельник, где бугрятся скрытые землянки, где между деревьями ходят в шапках с красной ленточкой люди, но учительница не отпускает ребят от себя.

Где-то за дальними елями, убранными клочками ваты, заходит солнце. Плотные тени выступают из чащи, ложатся под ноги. Снег, как букварь, испещрён буковками звериных и птичьих следов — кружево лесной грамоты, неразгаданные тайны леса.

Жарко. Федя снял рукавицы — руки дымятся паром. Вынул, как мужичок, из-за пояса топор, ударил под комель. Сверху осыпало ребят, Надежду Фёдоровну колкой снежной пыльцой. Девочки завизжали, втягивая шеи в воротники. А мальчишки ещё давай прибавлять, под крики метели трусят ветки. Еле остановила их учительница.

Домой возвращались поздно. Внесли ёлку в тепло, она отогрелась и выпустила на лохматых ветвях янтарные капельки смолы. Федя посмотрел на руки, они тоже в липких пятнышках от ёлки. Пятнышки загрязнились и стали похожи на веснушки, какие бывают на носу и щеках. Только эти, что у него на руках, смолкой приятно пахнут, а те, на щеках и носу, так, вроде для декорации какой.

Неожиданно подёргал кто-то дверь. Школьники тревожно оглянулись, замерли в ожидании, но учительница успокоила их:

Ничего, дети. Это ветер-озорник поднялся Нрав у него, ветра, такой.

Елочных игрушек у деда Матвея, конечно, не было, потому ребята притащили из дому всё, что могли, что у кого было. Украсили ёлку тряпичными куклами, разноцветными флажками и конфетами.

Только настоящих конфет не было. Сохранились всего лишь обёртки — фантики. Девочки собирали их для игры ещё до войны. Нарезали плиточками сырую картошку таких размеров, как были когда-то конфеты, завернули кирпичики в цветные фантики, повесили на ёлку — настоящие конфеты получились. Никто бы не подумал, что они поддельные.

Когда нарядили ёлку, то сами удивились, какой она вышла нарядной. Взялись за руки, пошли вокруг неё хороводом. И учительница с ними тоже. Да остановились…

Кто-то стукнул наружной дверью, топчется долго в сенях, оббивая валенки. Наконец вместе с облаком пара заходит: весь завьюженный, с большой, до пояса, бородой, присыпанной инеем, с двумя белыми тучками бровей над глазами. Свекольные скулы горят от мороза, слеза, выбитая ветром, блестит у излучинки глаза.

— Ай гостю не рады? — глянул на ребят, они даже растерялись как-то.

В руках у деда Матвея палица, вырезанная из вишняка, за плечами — торба с заплатой из ряднины. Сбросил рукавицы прямо на пол, развязал мешок и запустил в него руку по самое плечо. Долго шурует в мешке, вылавливая там что-то. Сам из-под белых тучек, что оттаивать и чернеть начали, поглядывает на ёлку — ай да славная вышла! да на своих "студентов". Терпения нет! Наконец разгибает спину, протягивает конфеты-подушечки белые вперемежку с розовыми, в сахаре обкатанные. До войны такие в магазине были, самые дешёвые. Теперь им и цены не сложишь.

Обошёл всех по очереди, оделил подушечками, и снова рука нырнула в мешок. Что же он ещё вытащит оттуда? — заглядывают ребятишки в мешок. Да разве за его огромными плечами что-нибудь рассмотришь. И вот в его руках, как у фокусника, появляется шоколад. Две гладенькие блестящие плитки, на равные кирпичики намеченные неглубокими желобками, вроде заранее поделены для ребят. Отламывает каждому по кирпичику: ешьте на здоровье.

Дети живо справились и с конфетами и с трофейным шоколадом. Мастера они, дети, на такое дело. Стали в круг, втащив и деда Матвея. Он взялся за руки и прошёлся вокруг ёлки. Ну, точно, как настоящий Дед Мороз! Жаль только, иней на бороде успел растаять.