Однажды дед Матвей привёз на санях целую берёзовую рощу, подкатил под самый порог, бросил вожжи. Конь стоит весь мокрый, отфыркивается. Уздечкой звенит. Непонятно, как дотащил только. Дети смотрят через продутые в окнах глазки, гадают: что бы это такое? Не иначе, дров припасает на зиму в школу, чтобы теплее было. Летом, видно, не рассчитывал, что топить так много придётся!

Дед Матвей бросил вожжи и кнут на снег, подальше от саней, начал стаскивать сверху берёзки. И когда сбросил берёзки, дети увидели парты. Настоящие школьные парты! Точно такие, как были в Иволжино. Целая гора. Выскочили в чём есть на крылечко, смотрят: на самом дне глобус голубеет. В соломе лежит, чтобы ему мягче было, чтоб не повредить. Земной шар-то.

Такой непорядок деду Матвею не понравился. Взялся за кнут — мальчишек махом, как воробьёв, сдуло с крыльца. Вместо них появилась в дверях Надежда Фёдоровна, с платком на плечах. Но и её отправил в тепло.

Здесь как раз вовремя подоспели взрослые. Они тоже ведь увидели совсем другое под берёзовой рощей. Мать Павлушки Маленкина — Анна, Пелагея Назарова и Марина Плотникова.

— А ну-ка, девоньки, подмогните трошки.

Люди почему-то всегда сходятся к школе, когда старик появляется в посёлке. Хотят слово от него какое услышать или так поглядеть — и то на душе «поблажит», как он сам выражается. Сейчас лишь покрикивает:

— Бери, Анна, сподручней! Сподручней бери!

Анна Маленкина берёт «сподручней», изо всех сил старается, со старого глаз не сводит: «Как там мой? Жив ли?..»

Дед Матвей отдувается. Разве можно рот разевать, если тяжело несёшь. Это только «истые» дураки так могут. Будет время. Куда спешить? Спешить — людей смешить. Хоть и стар, а времени у него в запасе сколько хочешь. Он даже другого может наделить им, своим временем, пожалуйста — не жалко.

Однако отнесут одну парту, только разогнут спины, дед уже в дверях и — к саням, за другую берётся, покрикивая на баб совсем как колхозный бригадир. И какой момент сейчас: носят женщины парты, гнутся под его выкриками и… радуются. Он ругается, а они радуются. Радуются, что жизнь почти такая, как до войны была, что в ней, жизни, вроде ничего не изменилось. Вот если б ещё мужики дома были! Да самолёты ночами не летали, да не гудело далёким громом где-то за лесом время от времени!..

Втащили парты, расставили по местам. Стол и лавки пришлось выбросить. Выкинули лавки и стол, вместе с ними дед Матвей вышел из избы: нечего мешать детям.

— Холоду напустили столько! — ворчит недовольно.

А женщины не обижаются на него и не расходятся. Топчутся на месте, хочется, очень уж хочется им разузнать что-нибудь.

— Что же ты молчишь, Матвей?

Анна Маленкина больше всех ждёт. Муж её, Влас, там, где бывает дед Матвей, и каждый раз она надеется получить от него весточку. Вытянулась вся, вот-вот взлетит. Да она бы и полетела к нему, Власу, птицей, если б знать, где он, если б можно было.

Дед Матвей стоит, на губах усмешку давит усами. Кинул взгляд куда-то в сторону, за лес, нагнулся, вожжи взял.

— Вы не шумите тут зря. Сделано дело данке шён, как говорится" Значит, спасибо. И нах хаузе[1] марш.

— Да хоть слово скажи!.. — молят женщины.

— А что говорить-то: дворянских кровей она.

Бабы открыли рты, переглянулись между собой в недоумении.

— Ты рехнулся, дед! — не выдержала Марина Плотникова.

Она тоже ждёт чего-то. Сама не знает чего. И надеется: может, это не так, может, чёрное известие ошиблось?..

Крикнула на деда, а сама испугалась. Не деда Матвея — себя, что сорвалась, что такая стала. Да разве была раньше такой?..

— Кто — она? — опомнились и бабы.

— Учительница, — ответил односложно дед и зашамкал губами.

— Какая?..

— Наша.

Ты ему про Фому, а он тебе про Ерёму. Ну и дед, нервы железные надо иметь, чтобы с ним поговорить.

— Это как же?

— А так: от родителей своих отступилась, на сторону революции перешла.

Женщины подошли, слушают. Редко с дедом такое бывает, чтобы он разговорился. Не иначе, у него удачная "операция" прошла, а то бы и этого не сказал.

— Мужа сгноили на каторге царской, своих детей бог не послал. Вот чужими детьми жизнь свою и прожила. Вы думаете, я вам кого зря привёз?

Сел в сани, за вожжи взялся. Кнут за ненадобностью бросил.

— Так всё время в просвещении да в просветлении и провела. Вы ей почтение тут оказывайте да приглядывайте, если что надо.

Придержал вожжи, повернул бороду.

— А какая она в молодости была! Кто бы знал да видел! И-и-ех! — тряхнул вожжами, трогаясь с места.

Сани скрылись за поворотом, а женщины стоят, не расходятся. Вот вредный дед, ведь не расскажет, о чём просишь. Пусть, дескать, потерпят. А потом — на тебе. Выложит. Ты уже и позабыл, о чём говорили, так он напомнит.

В прошлый раз, когда дед Матвей привёз Надежду Фёдоровну, его просили рассказать об учительнице. Так нет, отмолчался. А теперь — пожалуйста. Видно, так устроена у него голова, что мысли через борозду идут: идут-идут по одной борозде — на другую перескакивают. Как худой плуг у плохого пахаря. Да женщинам надолго теперь, до следующего его приезда, хватит о чём говорить, о чём думать да гадать. И жить. Надеждою жить.

Дети сели за парты, почувствовали себя как в настоящей школе. Федюшка отвернул крышку, а там надписи разные под краской видны. Старые ученические имена. По буквам сложил их, по слогам: "Ко-ля, Ва-ся, Пе-тя…" Закрашенные несколько раз. Сколько времени утекло с тех пор, и где только легли теперь дороги выросших Коли, Васи, Пети?..

Урок идёт, а Федя в голову ничего взять не может. Имена всё время перед глазами стоят. Безвестные судьбы. Закрашенное в несколько слоёв-годов детство… Лишь после картофельного перерыва немного рассеялся. Наверное, потому, что рисование началось. Федя достаёт коробочку из-под пудры. На коробочке дробные цветочки сиреневого вперемежку с голубым цветом, приятный дух исходит от неё, если откроешь. Давным-давно здесь нет уже пудры, а запах тот, довоенный, сохранился.

Федя открывает драгоценную коробочку, подносит её к лицу и нюхает. Потом передаёт коробочку другим. Когда коробочка пройдёт по кругу и возвратится назад, вынимает из неё цветные грифели из карандашей. Начинается урок рисования.

Каждый рисует кому что положено: гриб там, или кувшин, или кленовую веточку с жёлтым осенним листом, — словом, кто в каком классе и кому что дано по программе. Тот, кто справился со своим заданием, переходит к фантазии.

На рисунке у Любы и Люси Назаровых пни сидят поблизости в белых папахах, призадумались; морозная пыльца сыплется сверху. И ярко-оранжевый диск за молодым ельником от вершины к вершине перебирается. По дороге летят старые розвальни. Снег ошмётками брызжет из-под копыт тёмногривого коня, старик вытянул перед собой руки с вожжами. Санный след двумя нитками потянулся по белой целине дугой. Из огромных тулупов — по двое, а то и по трое — носы синие торчат. Смотрят по сторонам широко открытыми глазами детишки из-под насунутых шапок и платков, удивляются…

Морозные узоры на дедовых окнах золотятся солнечным светом. Здоровенная печь пышет жаром. От берёзовых дров тёплый дух расходится по горнице, а детвора сопит над листами бумаги, рисует.

У Павлушки Маленкина розовые стволы соснового бора поднимаются в небо. Уходят кронами за край листа. Из-за деревьев выезжает на тёмногривом коне бородатый всадник. На всаднике огромные валенки и оранжевый тулупчик, а на папахе красная ленточка наискосок…

Никто той ленточки, конечно, не видел. Дед Матвей снимает её, когда приезжает в Беловоды. На время снимает. Такое строгое правило, должно быть, заведено у лесных людей, для "конспирации", как говорит сам дед Матвей, для секретности, значит. Да дети догадываются, по чуть примятой полоске на меху догадываются. Её-то, полоску, и не приметишь сразу, что она примята, присмотреться надо. А то её и вовсе не стало — мех взлохмачен на шапке, и всё. Дед Матвей сразу смекнул, отчего это ребята на шапку смотрят, когда он приедет, и след от полоски исчез начисто. Как не бывало его вовсе. Да только Павлушка видел её хорошо, красную ленточку наискосок. В воображении своём видел.