Ответ Матильды был весьма сдержанным. Непременным условием своего возвращения она поставила полный и окончательный разрыв с Рембо. Г-н Моте на всякий случай предусмотрительно сохранил письмо своего зятя, в котором содержался ряд недвусмысленных признаний.

Этот ультиматум поставил Верлена в неприятное положение. По совету матери он попытался поговорить с Рембо, стал объяснять ему, что дела его плохи и будет лучше, если тот исчезнет, хотя бы на время. Рембо был непреклонен: не может быть и речи о том, чтобы он подчинился капризам глупой бабы. Верлен вынужден был написать жене, что не в состоянии выполнить ее требование. Та ответила, что решить дело очень просто: Рембо живет за его счет, следовательно, стоит только прекратить давать ему деньги, как голод заставит его вернуться к матери. Матильда также заметила, что Артюр вполне может найти работу и тогда, если он так хочет, остаться в Париже^[206].

Что же делать? Каждый остался при своем.

В январе, на площади Сен-Сюльпис, в здании, на первом этаже которого находился (и находится до сих пор) бар, состоялся очередной традиционный ужин «Озорных чудаков». Как всегда, после обильной и изысканной трапезы началось чтение стихов. Рембо был взбешен тем, что Верлен склоняется на сторону Моте, и пребывал в отвратительном расположении духа.

Довольно посредственный поэт по имени Огюст Крессельс декламировал свой «Сонет битвы»^[207]. Неожиданно на том конце стола, где сидел Рембо, поднялся ропот: Артюр, положив локти на стол, сопровождал звучным «Дерьмо!» каждую строку стихотворения, а соседи безуспешно пытались заставить его замолчать. Поскольку чтение продолжалось, Артюр стал повышать голос. Все возмущенно зашумели, кто-то вскочил, с грохотом опрокинув стул, и направился к Рембо, чтобы его утихомирить. Произошла небольшая потасовка. Кариа схватил за плечи возмутителя порядка и хорошенько его тряхнул: «Урод недоделанный, замолчишь ты в конце концов или нет?» Д’Эрвильи обозвал его «мерзким фигляром», на что этот «малыш» ответил ему непристойным ругательством. Тогда собравшиеся вышвырнули Рембо из комнаты.

Спокойствие было восстановлено, чтение продолжилось. Но Рембо устроил засаду в соседнем помещении^[208] и, когда сотрапезники стали выходить, бросился на Кариа, потрясая тростью-шпагой с обнаженным лезвием, которую он обнаружил в гардеробе. Поэт-фотограф схватил его за запястье, чтобы избежать удара, приговаривая сквозь зубы: «Ничтожный хам!..» Их разняли. Кариа был легко ранен в руку и в пах, это были просто царапины. Рембо тщетно пытался вырваться из рук крепко державших его врагов.

В этот момент появился Верлен, выхватил у Рембо, который брызгал слюной от бешенства, его оружие и сломал о колено, затем вызволил его самого. Вид у возмутителя спокойствия был жалкий. Потом величественным жестом Поль поручил своему юному другу Мишелю де Ле отвести Рембо домой, на улицу Кампань-Премьер.

Новость о жестокой выходке Рембо облетела весь Латинский квартал. Форен сделал рисунок, изображавший ангельски-невинного Артюра, под которым подписал: «Не трогай дерьмо, оно и вонять не будет». Разъяренный Кариа разбил фотографическую пластинку, на которой был изображен его «убийца». Верлена уведомили, что он может по-прежнему принимать участие в обедах «Озорных чудаков», но его протеже более не имеет права там появляться. Проклятый всеми, Рембо оказался в одиночестве.

Из-за этого происшествия картина Фантен-Латура так и оставалась незавершенной. Альбер Мера попросил художника не писать его портрет, поскольку ему не хотелось фигурировать на картине в обществе отпетого хулигана и его пособника. Фантен-Латур, хорошо знакомый с щепетильностью людей искусства, оставил картину как есть, полагая, что время все расставит по своим местам.

18 марта 1872 года мастерскую художника посетил Жюль де Гонкур и записал в «Дневнике» свои впечатления от незаконченной картины: «На мольберте установлено огромное полотно, которое должно было представлять собой апофеоз парнасцев, и на котором полно пустых мест, так как, по словам художника, иные поэты не согласились быть изображенным в компании иных своих собратьев, коих почитали свиньями и законченными мерзавцами».

Картина должна была выставляться в Салоне 1872 года, открытие которого было назначено на 10 мая. В конце концов Фантен-Латуру пришлось заполнить место, предназначенное Мера, пышным букетом.

— Я превратил поэта в цветы, — сказал он с улыбкой.

Картину приняли скорее с удивлением, чем с восхищением. Изображенные не были известны широкой публике. Директор Галереи изящных искусств Шарль Блан с возмущением воскликнул: «Да это же обед коммунаров!»

Матильда по-прежнему оставалась в Перигё. Для г-на Моте ситуация была предельно ясной: если его зять отказывается отделаться от своего проклятого дружка, следует немедленно официально потребовать раздельного проживания и раздельного владения имуществом (развестись в те времена было еще невозможно[209]). Он поручил это дело своему другу Гийо-Сионе.

10 февраля Поль получил вызов во Дворец правосудия. Одиннадцать пунктов предъявленных ему претензий были изложены в письменном виде, к ним прилагалось медицинское заключение. Ему вменялись в вину пьянство и жестокость по отношению к супруге, что подтверждалось его собственными признаниями в письме от 20 января. О Рембо ничего не было сказано.

Для Верлена это была катастрофа, и он рыдал не переставая. Г-жа Верлен мягко убеждала его, что все еще поправимо, только он должен собрать для этого всю свою волю и добиться того, чтобы Рембо оставил его в покое. Поль пообещал сделать все возможное.

Но это было ужасно. Рембо высказал Верлену в лицо все, что только мог придумать оскорбительного и унизительного, что он всего лишь безвольная марионетка в руках жены, а тесть обращается с ним, как с мальчишкой. Если Моте гонят его — что ж, он уйдет, но тогда между ним и Верленом все кончено. В любом случае в Шарлевиль он не вернется.

В это время г-жа Рембо получила анонимное письмо, в котором ее извещали о жизни, которую вел ее сын в Париже, его выходках и позорном поведении. Пора было возвращать его домой. Такой поворот дела был настолько на руку Верлену, что можно заподозрить его в авторстве этого письма; возможно, что он не писал его, а лишь попросил кого-то написать. Артюр же получил приказ о немедленном возвращении домой. Ситуация обострялась.

В конце концов компромисс был найден: Рембо уедет из Парижа и остановится в Аррасе у кого-нибудь из знакомых, где будет жить на деньги Верлена, но лишь до тех пор, пока Матильда не вернется домой. Тогда Рембо тайно снова приедет в Париж.

Верлен написал в Перигё, что ему удалось уладить дело.

15 марта Матильда была дома. Поль выглядел совершенно счастливым — да так оно и было. Казалось, арденнский демон больше не нарушит их покой.

Когда Верлен вернулся на улицу Николе, он был неприятно удивлен, что кто-то (скорее всего, г-н Моте) пытался вскрыть ящик с его бумагами: на замке были царапины. Однако у Поля хватило ума промолчать.

Немногим позже Рембо, который не получал от друга никаких известий, истратил все имеющиеся у него деньги и вынужден был с повинной головой и ненавистью в душе возвращаться домой. Он потерпел поражение, его план провалился, а геройство ни к чему не привело. Он повержен в прах, но Матильде Моте придется дорого заплатить за его унижение. Очень дорого.

Оставим Рембо предаваться своей ненависти или прогуливаться с Делаэ, как прежде, или писать стихи и прозу (которая не сохранилась; тогда же он начал работать над сборником «Никчемные исследования»^[210]). Дела дома шли из рук вон плохо: брат Фредерик все ещё был в армии, и «мамаша Ремб» не переставала честить обоих сыновей, которые выросли сущими оболтусами. Она постоянно укоряла Артюра за то, что тот целыми днями только и делает, что марает лист за листом.